Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

им, прихвостням буржуазии, пришел конец и начинается их, солдатское право. Поэтому он не вмешивался в разговор приятелей, внутренне поддерживая Степку, громившего косную неподатливость Митьки. Размахивая руками, Степка кричал в самое лицо ухмылявшегося и шевелившего пальцами в усах Митьки:

— Дурак, черт! Если большевики не выдержат, тебе опять будет завязка. Большевики что по программе диктуют? «Земля на всех трудящихся. Кто не работает, тот не ест». Понял? Значит, ты теперь без скандала в доме хозяин. Ты работаешь, ты и вертишь домом. Ермоха у тебя на втором плане, весь дом твой. А если эти принципы отпадут? Тогда ты опять работник, тебя завтра вышвырнут из избы без короткого. Большевики это для нас все!

— Немцам они, гады, продаются. — Митька с сожалением нахлобучил на глаза картуз. — А нам по-немецкому жить — проть натуры.

— Сам ты немцам продался, оболтус! — сердито оборвал Степка и отошел к печке.

Митька миролюбиво хохотнул. Спор готов был погаснуть. Но в этот момент в прорези двери, приукрашенной ситцевой портьеркой, показался Зызы. Петр видел его впервые после возвращения и был поражен переменой. Гладко выбритый, с отросшими хохлацкими усами, Зызы походил теперь на сидельца винной лавки или на мелкого городского торговца, и только в глазах, мрачно горевших под туго приспущенными бровями, уцелели еще прежние огоньки скрытого недовольства, отсветы неведомой мысли, чуждой и Дворикам и этой унылой степной равнине.

Не поздоровавшись ни с кем, Зызы метнул глазом в сторону Степки и сквозь зубы процедил:

— Людей шельмуешь, а сам… ни черта не смыслишь. З-з-здо-рово, Митрий!

Поздоровавшись с Митькой, Зызы машинально протянул руку Петру.

— Ораторы все стали, а в голове пыль.

— Это как сказать еще… — Степка круто повернулся и встал к печке спиной.

— Как хочешь говори, а умное едва ли скажешь. Митрий верно говорит, все летит к черту на рога!

Степка пристально поглядел на отца, и в его взгляде было равнодушие уверенного в себе человека.

— Черт, дурак! — вдруг вскинулся Зызы и встал посреди избы — широкий, крылатый от долго сдерживаемого возмущения. — Чего ты понимаешь? Большевики! Да разве это люди? Это… во! — Он грузно сплюнул на пол и притопнул плевок ногой. — Собрали всю голь, всех алахарей — и орут: «Мы власть рабочих и крестьян!» Кто власть, над кем, кто их выбирал? Ну? Ведь это обман, чертово сумасшествие! Ты думаешь, страна, Россия с этим помирится? Да я голову…

— Твоя голова никому не нужна теперь, — настороженно поежился спиной Степка, а Петр, хлопнув по коленке ладонью, звонко, громче, чем следовало бы, сказал:

— Дядя Иван, ты — заклятый есер!

— Я? — Зызы обиженно обернулся к Петру. — Я? Есер? Ну и что ж из того?

— А есеры продают революцию распивочно и навынос. Ясно?

Петр не мог сдержать улыбки: Зызы побагровел и даже слегка пригнулся. Петр чувствовал, что еще мгновение — и он рассмеется, и тогда произойдет скандал. Но Зызы овладел собой, сунул руки в карманы и хрипло выговорил:

— Ты еще сосун и гольтепа́. Поживи с мое, ума наберись, пойми суть жизни, тогда и приходи со мной разговаривать.

Холодность тона облила Петра с головы до ног знобью. Слово «гольтепа», казалось, ударило по затылку, заставило прикусить язык. Недавняя усмешка сошла с лица вместе с отхлынувшей к сердцу кровью. И тут же Петр с удовлетворением почувствовал, что теперь он не уступит Зызы, как уступал прежде, стесняемый молодостью и худобой. Он сжал кулак и постучал им по колену, отчеканивая каждое слово:

— Вот мы, гольтепа, и поддержим революцию, потому что для нас другого выхода нет. Мы выметем всех, кто на революции хоромы собрался наживать и на место старых помещиков садиться.

— Вы? — Зызы широко раскрыл рот, готовясь грохнуть смехом. — Вы?

— Мы!

— Вы? Ах…

Петр стиснул зубы и встал на ноги.

— Да, мы вас сломаем!

— Нас? — Зызы, как на шарнире, повернулся к окну. — Вы нас? Да кто вы-то, рвань серая? Да про кого вы говорите? Россия, она… Самохвалы!

— А ты предатель народа! Прихвостень мировой буржуазии!

По лицу Зызы разлилась серая бледность, он ловил ртом воздух, глядел Петру в лицо, и в глазах его горела озверелая бессильная злоба, глубокая, не знающая меры мщению. Петр застегнул шинель и вышел из избы.

Тем же вечером Петр со Степкой пошли к Артему. За войну Артем поокреп: хорошие урожаи и высокие цены на хлеб помогли ему стряхнуть с шеи банковские долги, на месте землянки он выстроил кирпичную избу с каменной горницей, но, видимо, размах строительства оказался ему не по карману: горница стояла без крыши, с заложенными камнем окнами.

У самой избы их встретила шустрая рыжая собачонка. С отчаянным лаем она вскочила на завалинку, оттуда пулей переметнулась к углу двора, и, убедившись, что ее маневры не испугали чужих людей, собачонка обреченно кинулась к Петру под ноги. Петр поддал ей сапогом. Степка, перехватив завизжавшую защитницу хозяйского дома, принялся пороть ее тонким прутиком, подобранным на дороге. Собака отбежала в сторону и неожиданно смолкла, припав на снег грудью и медленно продвигаясь в сторону обидчиков.

— Ишь дьявол! — ворчал, озираясь, Степка. — Вся в хозяина, прицепистая.

Из темной рамы двери с тяжелым добродушием гуднуло:

— По собаке хозяина не меряй, не все такие кобели, как ты.

Степка заржал широко, с раскатом:

— Услыхал? А я тебя за глаза думал ругнуть, да не вышло. Артем Сергеичу пламенный революционный привет!

— Вот это еще подходяще. Желток! Цыц, дьявол!

Артем пожал руки приятелям. Ночь кутала степь в синие шелка. Тишина лежала звонкая, хрупкая, как стекло, и раскиданные огоньки изб мигали приветливо, словно рассказывали о том, что в избах мирная теплота, хозяева полусонно-добры и рады каждому гостю. Где-то звякнуло ведро, прорычали ворота.

— Ну, шагайте до избы.

Артем выбил трубку и нырнул в сени.

Неустройство дома отложилось и на внутренности Артемовой избы. Пола еще не было, окна высились на уровне головы, а лавки голенасто подпирали стены, как пустые полки в деревенской лавочке.

Жена Артема — горбатая Алена — встретила вошедших молча и, не ответив на приветствие, принялась убирать со стола остатки недавнего ужина. С печи свесилось несколько ребячьих голов, а у припечка сидела за прялкой старшая дочь Артема, Настька, которую Петр помнил худеньким черноглазым подростком. Настька поразила его теперь сходством с матерью, и Петр только теперь понял, что Алена, перекошенная острым горбом, затаившая в складке вечно сомкнутых бровей обиду на людей и бога, когда-то была очень красива.

Петр поздоровался с Настькой за руку и смущенно присел на лавку. Артем скинул с плеч корсетку, оправил поясок на рубашке и присел к