Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

столу. Веселый дружественный разговор, начавшийся у сеней, оборвался, и все смолкли, не зная, с чего начать беседу. Артем долго гладил ладонями бороду, растягивал ее на пальцах, изредка взглядывая на гостей вдумчивыми большими глазами, потом глухо спросил:

— Ну, ребята, что привезли нового?

Петр поспешно отозвался:

— Наши новости тут не годятся. Что у вас тут делается, про то знать интересно.

— Тут? — Артем оторвал пальцы от бороды и посмотрел, скосив глаза, на кончик носа. — Тут скоро колья затрещат, а потом и лбы. По нашей местности революция только-только глаза начинает продирать. Пока народ жар в себе нагоняет — спиртом, погромами, но это еще не настоящее. — И, приглушив голос, спросил в упор: — С Иваном говорили?

Степка сердито ответил:

— Полаялись уж.

— Свое гнет?

— А мы ему наше загнули, — усмехнулся Петр и для чего-то оглянулся на Настьку.

Артем стукнул по столу кулаком:

— С пути сбивается человек! Хлебнул власти, теперь ему крышка.

— Я уж не говорю с ним, боюсь скандала: ко́ндра живая.

Степка весело хохотнул, но в его смехе Петр уловил остатки сыновней покорности и боязни стать отцу поперек. Но Артем этого не заметил; он, не поддержав веселости Степки, сердито сказал:

— Человек он неплохой, голова у него хорошая. А сбился… это бывает… Но я вот что, ребята, вам скажу. Сам я не понимаю ничего. Все пошло шиворот-навыворот. Раньше царя ругали — теперь его нет. Народной власти хотели — добились. Почему же ладу нет? Кто народ-то смущает? Ведь, говоря по совести, чего делить? Власть наша, земля наша, — устраивай все и пользуйся, на всех хватит. А мы все нашарап норовим, друг дружку ненавидим. Вот теперь… — Артем спустил голос на шепот, — теперь жди Дворики погрому. Бреховка взбулгачена, народ точит топоры, чтоб нас отсюда согнать. И сгонют, я вам говорю! Разве теперь их убедишь? «Наша земля, — кричат, — а вы, пришлые, идите по своим местам». А как же уйдем, спросить? Ну, вот я. Куда идти, с чем идти, где меня ждут? Уйтить — значит петлю на шею, а сумку через плечо. Ну, Борзые, Ерун — они силу имеют, они справятся где ни где, а мы, беднота, бились-бились, слез и поту нахлебались на этой земле, жилы из себя вытянули — и вдруг иди на белый свет.

Петр слышал об этом впервые, и теперь ему жутковато было слушать Артема — бледного, блестевшего округлившимися глазами и мявшего неподатливую бороду: революция приближалась к Дворикам, несла что-то загадочное, страшное, в котором трудно было разобраться. Но это приближение революции пробуждало где-то в глубине груди горячее желание двигаться, действовать, падать и побеждать. Он на лету ловил слова Артема в стремлении поскорее охватить всю сложность здешних взаимоотношений и дел и нетерпеливо шевелил ногами. Артем, с трудом подыскивая слова, вкладывал в них всю горечь своих раздумий:

— Ну, придут. Что мы будем делать? Драться? С кем? Со своим братом, мужиком? Друг другу кишки пороть? Кто на это пойдет? Из-за чего? Земли мало? А я думаю, что не земля тут силу имеет, а жадность, ненависть. Кому-то не по шерсти, что вот мы тут работаем, кормимся, обживаем степь. Не по-ихнему это. А потому надо булгачить народ, травить. Слух идет, что в Бреховке кое-кто подпаивает солдат, гольтепу всякую. Эти люди за чашку спирта из отца душу вытряхнут, хотя им и не достанется ничего при дележке. Вот какие дела-то, братцы. Ума надо много, чтоб понять, куда мы путь держим. Оттого и Иван сбился: мутно впереди, и дороги настоящей не различишь. А когда начнешь блудить, то и волчиному следу рад: все живая душа шла.

Алена слушала мужа, присев на печке около ребячьих голов, и свет лампы горел в ее глазах двумя зелеными точками. Настька отставила прялку к уголку и принялась стелить постель. Петр глянул на ноги Настьки, обутые в лапти, на подоткнутую, стоявшую сзади колом самотканую юбку и решительно повернулся к столу.

— О том, где правда и неправда, мы поговорим после, а сейчас надо действовать. По-военному!

Голос, его звонко ударился о потолок и, после вдумчивого говора Артема, показалось, оглушил избу. Даже Настька оторвалась от постели и оглянулась на него. Петр перехватил ее взгляд и еще раз подумал: «До чего на мать похожа!» — и ему еще захотелось говорить:

— Кто комиссар у вас? Ерун? Гнать такую сволочь! По нем тюрьма плачет. Надо выбрать своего парня перво-наперво, потом подготовиться к защите. Мы этим бреховцам такого толкача дадим, что забудут к нам дорогу. Революция принесла свободу для всех, не для одной Бреховки!

Степка одобрительно кивал головой, а Артем слушал, склонив голову к столу.

— Завтра утром надо кликнуть собрание и начать подготовку. Видно, Дворикам не придется больше по избам отсиживаться, раз всем труба подходит. Верно я говорю?

Степка хлопнул его по плечу:

— Правильно!

Артем поднял голову, но посмотрел куда-то в угол.

— Правильно, неправильно, а лучше этого теперь не придумаешь. Ждать, когда нам головы перевертят, много хуже…

— А комиссаром тебя выберем, а? — ухмыльнулся Степка и подморгнул Петру.

— И его можно. Теперь чем моложе, тем надежнее, — согласился Артем.

— Ну! Про это еще рано, — уклонился Петр и со стыдом почувствовал жаркую красноту на щеках.

Домой Петр шел, тихо переставляя ноги. В морозной крепости, в похрустывании снега под сапогами была музыкальная сладость, позывающая идти долго и перебирать яркие блестки воспоминаний. Огни в окнах померкли, и Дворики опять стали похожи на навозные кучи, раскиданные нерачительным хозяином по полю враздробь. Дымился над головой Млечный Путь, и звезды в его дыму то слепли, то вспыхивали остро и холодно.

Петр чувствовал себя необыкновенно счастливо, будто неожиданно получил подарок, о котором мечтал долго и безнадежно. Тешила мысль о том, что завтра он может быть комиссаром, но не это наполняло грудь теплотой. Было еще что-то неуловимое, как забытый сон, притягательное в своей неясности, но что, он никак не мог понять.

У Борзых давно спали. Выставив вперед руки, Петр на носках пересек избу, нашарил дверь в комнатушку и прислушался: на его кровати кто-то спал, тихо высвистывая носом. Он наклонился над изголовьем и по дыханию узнал Доню. Родилась злая мысль: «Этой уж не терпится». Он неслышно повернулся, вышел в черную избу и зажег спичку. Посреди избы на куче соломы под тощим пиджачишком спал Епиха. Петр поежился и, не раздумывая, лег рядом с Епихой, укрывшись шинелью с головой.

6

День был праздничный, и оповещенный ребятишками народ собрался к дому Ерунова дружно. Даже разряженные девки, приготовившиеся тоскливо топтаться