Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

В избу вошли мать Митрошки и подросток сестра в плисовой, не по росту, поддевке. Старуха прямо от порога кинулась к столу, навалилась на него тощим телом и заголосила по-собачьи визгливо и жалобно, потянула черными пальцами белизну полотенца, из-под которого постепенно вылезали посиневший нос, лиловые глазные впадины и с запекшейся ссадиной скуло.

Лиса начала унимать бабу, обнимая ее за плечи по-родственному бережно.

Старуха смолкла так же неожиданно, как и заплакала. Растирая глаза уголком синего с белыми горошинками платка, глянула на красный свет лампадки и истово выговорила:

— Ну, господи, ты все видишь. Покарай ты их, злодеев, самих и в потомстве на шесть колен. Безвинно мой сын пропал, занапраслину.

Она повернулась к Лисе и поклонилась ей в пояс:

— Бог тебя наградит, касатка, за ласку.

Лиса, отвернув передернутое гримасой подступающих слез лицо, взяла бабу за плечи, провела к задней лавке и усадила рядом с Петром.

— Не за что благодарить, родимая. Сядь лучше, сердце-то отойдет маленько. Сама го́рилась, знаю, какая тягота легла тебе на грудь.

Старуха покорно села и, словно разгадав вопросительный взгляд Петра, спокойно заговорила:

— По чужой указке Митроша мой голову сложил. Нешто ему нужно было идти сюда, себе смертушку искать? Да провались оно все на свете! А нужно это не нам, а нашим мироедам, храпоидолам. Вот кто народ сбил, кто спирт травил, распалял людей. Они, как крысы, по всему селу шныряли: «Землю брать идите. Кто не пойдет, борозды в степи не получит». И пошли — кто вина обожрался, у кого в глазах тятюшки запрыгали, а кто и из боязни. Ведь не сделай по-ихнему — съедят после, живьем проглотят! Мир! От миру не отобьешься, а он, мир-то, людей в пропасть сует. Главный всему закоперщик — Колыван проклятый, чтоб ему кишки в затылок вывернуло! Сбил людей, напырял всем в бока, наладил! Люди сюда повалились, а он, гляжу я, сидит за столом, оладьи трескает, не подавится. Ему можно жрать, за него люди сработают. Да сработал бы тебе колонья из бока в бок…

Голос ее дрогнул, и глаза налились жидкой влагой. Чтоб предупредить плач, Петр спросил:

— Сейчас-то что у вас творится?

— Сейчас? — старуха проглотила слезы и махнула рукой. — Вы уж скрывайтесь от греха, добрые люди, вот что я вам скажу. Все село на ноги встало. И гудут, и ходют, и ходют. Теперь либо ночью пожгут всех или по одному перережут.

Петр выразительно хмыкнул, а старуха, поняв, что сказала лишнее, заторопилась:

— Ну, нам и ехать пора. Лошадь чужая, ругаться будут. Вы уж помогите мне груз-то этот положить.

Она опять метнулась к ногам сына и чужим, будто специально для плача припасенным голосом запричитала:

— Поедем, соколик мой белый, на свою родимую сторонку. Повезу я тебя чистым полем. Спросят люди, что везешь домой, добро ли, богатую ль поживу? И скажу я добрым людям: везу я наживушку бесценную, тело белое родного дитятки…

Глядя на нее, заплакала и девчонка. Лиса уговаривала обеих, сама еле сдерживая слезы. Она кивнула Артему, и тот послушно, выбив трубку и засунув ее в карман, подошел к покойнику.

Когда подвода растаяла в снежных прядях, Артем молча пошел домой, а Петр машинально шагнул за Лисой в сени. Освобожденная от унылого обитателя, изба будто повеселела, даже огонек лампадки разгорелся ярче, трещал и вспыхивал, обливая розовым полусветом темные невзрачные иконы. Теперь заметил Петр Стешу, лежавшую на полатях со своими близнецами. Свесив через брус голову, она смотрела на него и несмело улыбалась.

Чтоб загладить тягостное впечатление проводов, Петр заговорил с Лисой:

— Ну, как же живем-то, тетушка? Все по-старому?

— И по-старому и по-новому, голубчик. У нас песня одна: день прошел — жди другой, нынче сыт, а об завтрашнем не думай.

— Как Ванятка?

— Ванятка-то? — замялась Лиса, расцветая улыбкой, и вопросительно взглянула на Стешу.

Та нырнула в темень полатей и через мгновение протянула через брус белую, по локоть обнаженную руку с мятым листком бумажки.

— Вот письмо получили. Скоро приедет.

Стеша расплылась в улыбку и даже глаза призакрыла от распирающего счастья.

Пока Петр растерянно разглядывал теплый листок с неровными каракулями, Лиса, будто в отплату ему за внимание к ней и сыну, спросила ласково:

— Ты-то как теперь? Бог сберег на войне, как же судьбу свою строить думаешь?

— Я? — Петр передал Стеше письмо и растерянно потер ладонями колени. — А я об этом головы еще не ломал. Как-нибудь все обойдется.

Но Лиса не удовлетворилась ответом. Она села на кончик лавки и положила на стол большие узловатые руки.

— На старое место приехал? С этой бабой у тебя как?

Если б об этом Петра спросил другой кто, даже Артем, он едва ли бы ответил, но сейчас, взглянув в спокойное, испещренное прямыми морщинами лицо Лисы, он заговорил с предельной откровенностью:

— Эта баба меня по рукам вяжет, тетушка Пелагея. Отстать от нее не могу, и вот так по-хорошему, чтобы до конца за родную почесть — сердце не клонит. Ведь один на всем белом свете, а хотелось, чтоб, как у людей, дом был, родные…

В волнении он проглотил последнее слово и заковырял ногтем узелок на скатерти.

Лиса вдумчиво посмотрела на его круглую, гладко остриженную голову, на оттопыренные уши, словно она только теперь поняла, что Петр уж не шустрый подросток, а настоящий мужчина — крепкий в плечах, сильный, налитой хмелевыми соками расцветающей молодости, — и глубоко вздохнула: то ли вспомнила свою далекую молодость, то ли попечаловалась о сложной судьбе этого человека.

— Если так, ты уж лучше успокоил бы бабу, женился бы.

— Верно, Петя, — звонко поддержала с полатей Стеша. — Чего бабу мучить? Она любит-то тебя как, прямо больше родного мужа, однова дыхнуть, не хвастаю.

— Жениться? Ну, на это у меня еще охоты нет. — Петр расправил плечи. — Да и ненавижу я этот дом весь. Будь Доня чужая, и думать бы не стал, а то ведь одна замычка: глоты.

— Это-то хоть правда истинная, — согласилась Лиса. — Трудно опуститься. Ну что ж, погоди, коли думаешь — будет лучше. А к нам-то заходи, Петя, мы тебе, как своему… Вот и Ванятка приедет…

— Спасибо…

Над Двориками висла тишина. Это был глухой час сна, но Петр чувствовал, что в каждом доме люди бодрствуют, к чему-то готовятся. Петр осторожно свистнул. Ему отозвались в разных концах: караульщики не спали. И как-то странно не вязалась скрытая тревога со спокойствием этой ночи.

У крыльца Борзых дремала полузанесенная снегом лошадь, запряженная в навозные сани.

«Кого же это черт притащил в такую пропасть?» Он обратил внимание на то,