Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Теперь знаю, признал, — хрипел он. — С бонбой… Виниться пришел? Я тебе сейчас повинюсь… я тебя…

Он скрипнул зубами, напрягая худые лошадиные скулы. Заранее готовый к этому, Петр спокойно сказал:

— В избе с гостем не дерутся. Это ты так, храбришься.

— Я? Храбрюсь? Ты почему знаешь? — Голос Шабая сразу утерял грозность и силу.

Ступив на пол, Гриша нерешительно пригладил ладонями волосы и поглядел на гостя с пробуждающимся интересом.

— Эх, чертушка! — высунулась из чулана жена Шабая, востроносая рябая баба в сером платке. — Раскрыл зенки-то, очумел, прямо как тютек цепной, на людей кидаешься. Острожник!

Шабай рванулся к ней, но сейчас же остыл:

— Тебе дела нет.

— Нет, есть, погибель ты моя рыжая! Есть, когда дома жрать нечего! А ты все в глотку пихаешь, может допихаешься, как Митрошунька!

Баба опять скрылась в чулане, а Шабай подошел к Петру.

— Смелый ты… Ведь я тебя должен разорвать на-раз. Ну, здорово. Что скажешь?

Петр понял, что главное сделано. Он вынул из кармана бутылку мутного спирта и со стуком поставил ее на стол:

— Вот опохмелись сначала, а потом и о деле начнем говорить. А двери скажи запереть от всякого лишнего. У меня дело строгое.

Шабай жадно оглядел бутылку и дурашливо покачал головой:

— Уж и шумит у меня в башке, малый! Звать-то тебя Петром? Ну, это совсем хорошо, у меня дружок был, Петром звали… Я тебе скажу…

Первый стакан Шабай опрокинул в рот с мукой на лице. Проглотив спирт, он задрожал плечами, закашлялся до слез, но сейчас же оправился и весело глянул на щедрого гостя. Не теряя времени, Петр приступил к делу. Шабай слушал его, согласно потряхивая головой и чавкая черствый хлеб. Два стакана спирта придали его взгляду человеческое выражение, и Петр обратил внимание на то, что глаза у него серые, большие и умные.

— Это все так… Это мы можем.

— Ты человек с понятием. Подумай, — говорил Петр, не спуская глаз с Шабая. — Дворики все время, как в походе, спят одевшись, лошадей не отпрягают. У людей душа вон вылезла. А из-за чего? Из-за земли? А земля и так отойдет Бреховке, без драки. Вот весной начнется передел, и дворичанам дадут такую же норму, что и вам. Ведь революция землю всем поровну определила, за что же людей зря тиранить? Ведь там такая же есть беднота, не одни богачи. Ты много получишь от Колывана? А? Он тебя наперед пихает, а сам в кустах. Нужно своим горлопанам на грудь надавить, а не лезть черт знает куда. Вот баба твоя говорит, хлеба нет. А у Колывана? Тоже нету?

— У него, у дьявола, закрома ломятся! Это я догадался. — Шабай грохнул кулаком по столу, и осмелевшие было ребятишки опять ринулись врассыпную.

— И хорошо сделал, что догадался. А теперь закон такой вышел: весь лишний хлеб отобрать, наделить своих неимущих до нови, а остальной — в государство. Вот чего Колыван боится, вот почему он людей стравливает. Пока мы деремся, он весь хлеб возами сплавит на станцию, а мы после ищи-свищи.

Они еще выпили. Петр скоро опьянел. Положив руку на плечо Шабая, он стоял около него и, пошатываясь, говорил:

— Мы беднота. Что у нас есть с тобой? Душа да портянки! Чего мы делить будем? Мы должны дружно, заедино строить мировую революцию на костях наших богатеев. А то они нас живьем проглотят. Верно?

— Ах, верно! Друг мой, до того верно, что слеза прошибает. Петрушок, а́ндил!

Шабай обнимал Петра, наваливаясь на него всей тяжестью своего огромного тела.

— Ты мене… вот как… А этих мы теперь скрозь! Я им больше не товарищ. Души повытряхаю! — Он мотал увесистым кулаком и рубил им, как кузнечной балдой. — Я всех своих поставлю на ноги. Ты орудуй! Иди к нам. Иди без боязни. На все трын! Я за тебя… знаешь?

Шабай проводил Петра огородами до околицы, где тот оставил лошадь. По пути Шабай отрезвел и говорил с твердостью в голосе:

— Я тебя понял. Чем голее, тем дружнее. А голее нас с тобой — поискать. Потому ты мне и друг первый. Ни черта, мы их проломим!

На прощанье он рывком тряхнул руку Петра и, не оглядываясь, пошел снегами — большой, согнутый новыми думами, непосильными для оглохшей от пьянства головы.

После того памятного нашествия бреховцев Петр похудел, оброс редким на щеках волосом, ходил нечесаный, мрачный. Он чувствовал на себе ответственность за Дворики, туго думал, ища выход из глухого тупика. Близкие люди — Артем и Митька — на его вопросы только хмурили брови и разводили руками. У них зарождалось отчаяние, и ими начинало овладевать беспокойство за свой дом, за скопленное добришко.

— Брошу все и уйду, куда глаза глядят! Нешто это дело? Все сидят, как сычи, по домам, над тряпьем трясутся. Глаза бы мои на вас не глядели!

— Тебе можно уйти, — пыхал в трубку Артем. — Одна голова не бедна, как ни верти, одна все одна, а если на плечах висят шесть ртов, то и задумаешься, пожалуй, не уйдешь.

— Но ведь выход-то должен быть!

— Должен. Вот обойдется все, глядишь, народ в ум войдет, аль власть…

— Ах, отвяжись ты с властью!

Петр уходил от Артема еще более обозленный. Ночные бодрствования, ежевечерние сборы, запряжка лошадей — становились обязанностью, как в детстве молитва на ночь. Днями все слонялись шальные, как после угара.

Бреховцы выполняли свои угрозы. Ночами пьяные ватаги врывались в Дворики, били окна, валили плетни, вызывая на драку. В степи горели ометы хуторян, и ни у кого не хватало смелости выйти за черту поселка и отстоять гибнущую собственность. Снега затягивали дороги: дворичане боялись выезжать после того, как бреховцы поймали в поле Афоньку, избили, вывалили из саней и угнали лошадь.

Жизнь становилась тягостной. Начинались разговоры о родных местах, прикидывали в уме убытки от переселения, кляли божий свет и революцию.

Петр чувствовал, что страх за целость жизни и имущества лишил его друзей бодрости. Он считал себя косвенно виноватым перед дворичанами: он — комиссар, он — представитель власти, он должен найти выход из тупика и оградить людей от постоянного страха!

Наконец он решился. Никому не сказавшись, запряг лошадь и задами выехал из Двориков. Путь его лежал в волостное село, где, по слухам, уже действовал волсовет. День выпал ветреный, морозный. В деревнях, через которые лежала дорога, было безлюдно. Избы, по самые пе́лены занесенные снегом, провожали путника мертвенно-пустыми взглядами окон с бельмами многонедельного льда на стеклах. Из многих труб ветер вырывал серые клоки дыма, и этот дым, пахнущий ржаной