Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Она двинулась с места и прошла в дверь, прямая, будто окостеневшая.

И через минуту Петр, закинув за плечи сумку, шагал к избе Лисы.

— Аль в поход собрался? — встретила она его, кивнув головой на ношу. Но сейчас же сомкнула губы и согнала усмешку с лица. — Мой угол — твой угол, тесно не будет.

Петр сморкнулся в кулак и безмолвно шагнул через порог нового жилья.

В избе Лисы было легче жить. Деловая настроенность семейства действовала на Петра необычайно успокоительно.

Он помогал Гришке резать резку, таскал вместе с ним из риги вязанками солому, а по вечерам, в пару со Стешей, носил от колодца воду в кадушке с ушками, которая по-тамбовски называлась странным словом «извара», на «хлуде» — длинном шесте с привязанной на веревке распоркой. За эти годы Стеша раздобрела, выглядела крепкой, краснощекой бабой, была смешлива и приветна. Она лукаво взглядывала на Петра, и в глазах ее было столько простоты и ласки, что временами ему хотелось, не задумываясь, обнять ее и поцеловать в обе щеки, как младшую сестру.

Идя к колодцу с пустой изварой, Петр не раз замечал на крыльце Борзых Доню. В груди делалось тесно, и хотелось крикнуть в ее сторону обидное слово. Но достаточно было переглянуться со Стешей — она видела, что его мучает подсматривание бывшей любовницы, — как недавняя мука сгорала в усмешке, в дурашливых хлопотах с обмерзшим ведром.

План посещения Шабая был разработан сообща с Лисой, Артемом и Степкой. Когда Петр решил ехать в Бреховку, Лиса, отвернувшись к жерлу горящей печки, строго сказала:

— А ты поумнее, малый. Головой-то не бросайся. Если что… лучше враг с ними.

Печное жерло бросало на ее лицо багровые пятна, будто подчеркивало каждый излом ее мужественного лица, и Петр в эту минуту по-настоящему почувствовал, какой душевный изъян выпал ему на долю: не знать суровой ласки родной матери!

— Ни черта, тетка! — весело отозвался он. — Если убьют, сорокоуст не заказывай, не нуждаюсь.

Успех посещения Шабая был первым подтверждением правильности слов Комракова. Вернувшись в Дворики, Петр созвал своих единомышленников.

— Теперь заметано. Дня через два я поеду в Бреховку на собрание. Мы эту политику контрреволюции в корне расшибем. А теперь на очереди другое, — он окинул лица друзей испытующим взглядом и раздельно сказал: — С Двориков надо взять самое меньшее вагон хлеба.

9

Первые шаги по выкачке хлеба для голодающих городов показали верхушке деревни непригодность для нее такой власти.

— Какая же это свобода, раз с нас начинают драть? Это не свобода, а насилие. Свобода должна нам давать.

Хлеб утекал в надежные кладовые спекулянтов, в подполья, в картофельные ямы, в глухую тьму соломенных ометов. Хлеб воевал против революции, развертывавшей алые знамена над первыми отрядами красногвардейцев, умиравших в боях с бандами генералов, шедших за «единую, неделимую».

Первое слово, сказанное Петром о хлебе, вызвало на лицах его друзей растерянность. После долгого раздумья Артем первый нарушил настороженную тишину:

— Хлебом у нас, верно, огрузились… Но возьмешь ли?

— Да, это вопрос достаточно сурьезный, — схватился за голову Степка.

И только Лиса поддержала Петра. Она, поджав руки под мышки, заботливо сказала:

— Раз для дела надо, то и нечего за хлеб держаться. У наших не взять, у кого же брать? Они по весне озолотеют, если их сейчас не тряхнуть.

— Значит, тряхнуть? — повернулся к ней Артем.

— А чего ж не тряхать?

— Да ведь это живая война? Ведь…

— Ты уж очень поведливый, Артем Сергеич, гляжу я на тебя. От твоего «ведь» толку не много.

— Вот это правильно! — вскинулся Степка. — Валяй, Петька, начинай! А уж воевать нас не учить.

Петр развернул готовый список и начал по порядку:

— Борзых. Сколько?

Артем, покончивший с сомнениями, принялся обстоятельно вычислять: посев, умолот, скидку на семена и продовольствие.

— Пиши пятьсот. С походом останется, без ужимки. Я уж знаю его хлеба.

Список получился грузный от обилия нулей. Ерунову поставили восемьсот. Маку — двести. А когда дошли до Лисы, она сама назначила:

— На первый раз сто пудов свезу. Раз банку платить не будем, не горстьми же мне хлеб есть. Так пройдет, а государству он нужнее.

Здесь же было решено наложить на Ерунова за торговлю контрибуцию в тысячу рублей, на Борзых тоже тысячу, в уверенности, что добровольно хлеб он все равно не вывезет.

Разошлись поздно. Степка, устало мерцая полными желанного сна глазами, похлопал Петра по спине — широко и одобряюще:

— Опять мы с тобой в штыки идем, только уж теперь на своих.

В эту ночь Петр спал плохо. В голове все время прыгали цифры, черные пудовые гири, грузные, как свиньи, мешки с зерном. Никто из его друзей не знал, с каким трудом он превозмогал в себе малодушное желание бросить все и не надевать на себя тяжелый хомут всеобщей злобы, скрытого недовольства. Ведь прав Артем: начиналась война. Он шел в бой на Дворики, на их домовитую обособленность, на их береженые чаяния близкого богатства и независимой жизни, шел рушить самое дорогое, что составляло стержень существования людей в этой неласковой голой степи. Нужно ли ему это? Стоит ли ввязываться в борьбу ему, бобылю, у которого в Двориках ничего нет, кроме напоминания о чужом хлебе, о проглоченных обидах? Разве мал ему белый свет, в котором он всегда найдет себе теплый угол за силу своих рук, за выносливость крутой, еще не изломавшейся в работе спины? Но где он найдет родной угол, где его работа даст ему право на отдых, даст ему возможность жить своим домом? И разве один он такой бобыль на свете? Сколько их! И у каждого за спиной один мешок, полный огорчений, недоеданий, горьких глотков чужого, попречного хлеба!

И в сознании Петра Дворики разрастались до необычайных размеров, вся страна была сплошными Двориками, в которых лютуют Борзые, тонко плетут хитрые нити наживы Еруновы, Тугие глотают людей и набухают дикой кровью самодурства.

«Ну, мы их сломим, неправда!»

С этой мыслью он забылся. Сон был легок и облегчающ. Утром Петр встал свежий, довольный и солнечным утром, пропустившим в талые уголки окон слабые стрелки солнца, и хмельным запахом картошки, дымящейся на столе, и своей решимостью.

Дворики бурлили два дня. Истекал срок добровольной вывозки хлеба. Ерунов, перевалявшийся после побоев, не распрягал лошадь, мечась из одного края степи в другой в поисках выхода из создавшегося положения. Но с каждым приездом он все более мрачнел, тер лысину и даже не отвечал на вопросы своего «казначея» —