Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

В избе, тесно придвинувшись к столу, сидела вся семья. На скрип двери все порывисто обернулись, и Петр заметил рядом с Дорофеем Васильевым кудлатую голову Тугих.

— Что там? — спросил Дорофей Васильев.

— Да ничего… — неохотно ответил Петр и присел на переднюю лавку в простенок.

— А неужли придут еще? А? — вопросительно вскинулся в его сторону Тугих. — Неужли уж так озверел народ? — Он не ждал ответа и опять повернулся к старику. — Что творится, триста тебе возов, прямо голова болит! В каждой деревне котел кипит, а нам жарко. Было ли так от сотворения земли?

Петр, разгадывая причину позднего появления гостя, оглядывал его огромную голову, плечи, натянувшие красноту нагольной шубы, и удивлялся перемене: из гнедого, краснорожего Тугих превратился почти в серого человека, с опухлым лицом, подернутым белизной близкой старости. И голос Водяного часто рвался от трудного хрипа в горле, будто он давился густой мокротой.

Дорофей Васильев кивал головой, соглашаясь с гостем:

— Последние времена подошли. Разве прежде-то мысленно было?

— А к чему? — топорщил над столом толстые пальцы Водяной. — Триста возов! К чему надо это? Жили, приобретали, все хлебушек ели… Зачем буйство такое, смущение народу? Ведь — триста им возов! — все пожгут, все поломают, детей оголодят и сами в зверя обратятся! Вот что страшно.

Слушать его бессильные выкрики становилось скучно. Петр принялся закуривать и, раскатывая на коленке кисет, спросил:

— У вас там как идет дело? Вы все еще живете на старом месте?

— У нас? — Тугих обрадованно обернулся в его сторону. — У нас… я и не знаю, триста ей возов, как мы и дышим по сие время. Каждый день выгонки ждем! Народ к нам идет, идет и идет — рыхотский, зверевский. Идет кучками, ходит по хутору, оглядывает все, примеривается. А ты сиди и молчи. Молчи, триста возов! А ведь душа-то не терпит, горит! Так бы встал, вышел, взял бы человек трех за шиворотки, кокнул бы об землю! Не ходи, куда тебя не звали, сукины коты, триста вам в горло возов! А нельзя, знаешь, хуже будет, раз такая власть, что всем дозволяет. Собак, и тех привязал на три цепа, кабы дорогих гостей не напугали, вот ведь до чего дошло!

— Ну и как же?

— А вот и сами не знаем. Думаем-думаем, лежим ночью со старухой, ломаем головы до ясного утра. Триста возов! Деваться некуда! Бросить все, жизнь спасать — сердце кровью обливается. Ведь все руками, вот этими руками сколачивалось, зубами сшивалось, а тут черт-дьявол в день перетрясет. Куда пойдешь? Кому жаловаться будешь?

В волнении Тугих давно встал со скамейки и шагал по избе — рыхлый, большой, толстоногий. Он протягивал руки к столу, потом переметывался в сторону Петра, трепал бородой, и чувствовалось, что говорит он зря, без надежды на помощь и сам не верит в нужность своих жалоб.

— Теперь уж не убережешь нажитого, нет. А ведь так бы и взял все, запихал за пазуху, в рот бы наложил и ушел на край света: и землю, и скотину, и хлеб! Рот тесен!

— Да, тесноват! — Петр улыбаясь уставился на Водяного. — Самого еще потрясти могут.

— Убьют, триста возов! Это уж я чую, долго не жить. Да ведь убьют-то вчерашние дружки. Старшина, ты слышишь? Триста возов, как народ подменили! Вчера человек был тебе друг первый, а нынче колом угощает. Скажешь иному: «Друг, ведь вчера еще ты за моим столом сидел, сладкие речи выпевал, за что ж нынче так грозишься?» Он опять поет свое: «Ты буржуй, кровь пил, земли нахапал». Да черт рытый, триста тебе возов под сердце, ты бы хапал, кто тебе не велел? Кто?

Бабы вылезли из-за стола и отошли к своим кроватям. Петр заметил, что все, даже дети, не разувались, около каждого лежала одежда, и в углах избы громоздились туго накрученные узлы.

Когда за столом остались одни мужчины, Тугих, оглянувшись по сторонам, знаками пригласил всех подвинуться ближе.

— Я вот что… — он зашептал, сдавливая голос, и многие слова его были неразличимы. — Уж выручайте по старой дружбе. Я ль тебе, триста возов, старшина, а? Схороните хоть каплю у себя, хлеб ли, домашнюю ли какую муру́. Ведь го́ром сгорит. Вчуже жалко, а? Не век же будет эта канитель, найдутся люди, образумят голь-моль… Хоть немножко притаите, возочков бы пять. Ведь у вас шито-крыто будет. Я распырял немного по дружкам, да ведь это капля в море. А? Старшина! Как же, друг любезный?

Дорофей Васильев долго чесался, уклоняясь глядеть в лицо гостя, а Корней утупился глазами в стол, рвал кончиками пальцев волосы на щеке. Молчание было долгим и обижающим гостя. Наконец старик осилил сказать:

— А ну-ка и у нас тряхнут? Ты думал о том?

— Ну, уж тут, триста ей возов, воля божья! — облегченно развел руками Тугих. — Либо пан, либо пропал, гадай надвое.

Тогда Корней с надеждой глянул в сторону отца и туго выговорил:

— По-моему, можно. Пригоняй, а то сами съездим.

Водяной решительно положил на стол руку и вскинул голову выше:

— Это я пригоню. Нынче же в ночь соберу подводы три. Ну, триста тебе возов, спасибо, старшина. Старый друг лучше новых двух, выходит. — Он легко встал с лавки и взялся за тулуп. — Еще к этому зайду, попытаю… как его… к недругу-то к вашему…

Он не назвал Ерунова из уважения к давнишней вражде его с этим домом, а чтоб скрасить неловкость, притопнул и по-старому, сыто и дробно, рассмеялся:

— Было у Мокея вчера два лакея, а нынче Мокей — сам лакей. Вот как дела-то вертятся, триста им возов!

Петр, проводив взглядом широкую спину Тугих, вышедшего за Корнеем, обратился к старику:

— Зря вы это дело…

Тот боком, из-за плеча глянул на него.

— Это почему зря?

— Как бы через это… Впрочем, не мое дело.

— Вот про то и я думаю. Твоя изба с краю. Ты комиссар, воловодься, а в этом деле посапливай, барышу-то больше будет.

Петр стиснул зубы и пошел в свой чулан.

Всю ночь в избе горела лампа. Корней и старик то и дело выходили на крыльцо, подолгу оставаясь там. Петр спал урывками, сон путался с явью. Приходила Доня, садилась на его кровать, сидела молча, страдальчески бросив на колени руки. В ее выпуклом зрачке отсвет огня зелено вспыхивал и рассыпался на мелкие брызги. «Она плачет», — догадывался Петр, но поднять руку и утешить ее не хватало сил, да и не было большого желания.

Перед