Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

В прихожей волсовета тесно толпился народ. От разнобойного говора в окнах звякали стекла. Речи шли о хлебе, о власти, о старом режиме.

За столом председателя совета Петр увидел огромного человека с длинными усами и устало заострившимися чертами крупного лица. Машинально поглотив пальцы Петра в необъятной потности ладони, он спросил, глядя в какую-то бумагу:

— Комиссар? С Двориков? Ах да, эти чертовы Дворики у нас совсем из виду упущены! А ведь там… Эх, хвать твою!..

Он позвал секретаря, ткнул в бумагу пальцем, сказал ему о включении Двориков в хлебную разверстку и устало откинулся к спинке золоченого, но уже ободранного стула.

— Ну, рассказывай!

— Я у вас тут хотел справки навесть…

— Чего у нас? Как тебе фамилия? Багров? Так вот, дорогой товарищ Багров, ты мне расскажи все, а я отдохну и подумаю. Часов пять уж молол языком, мочи нет… — И закрыл глаза.

Веки у него были досиня бледны и тонки, на щеках поблескивал пот. Петр удивился. «Значит, тут у них горячка в самом деле, коли такого детищу замотали!» И стал рассказывать. Товарищ Комраков — фамилию его Петр прочитал на какой-то бумаге со смазанным штампом, — казалось, спал, только длинные пальцы с удивительно белыми ногтями все время шевелились, будто вязали для памяти узелки.

И когда Петр кончил, Комраков открыл посветлевшие глаза и обрывисто спросил:

— Большевик?

— Кто, я? — Петр ткнул пальцем в грудь и, не раздумывая, ответил: — Само собой, большевик! Да я…

— Не якай, если большевик. Слушай! Нам ребята вроде тебя нужны, как воздух. На днях созывается волостной съезд. Я тебя вызову. Кто еще у вас из надежных парней?

Петр, давно готовый к ответу, сказал:

— Есть. Степан Слобожанкин.

— Это есеришкин или другой?

— Его сын, но парень кремневый. С отцом на ножах.

— Хорошо. Двое и приезжайте. Теперь дальше. У нас силы нет, чтобы усмирить бреховцев. Сам действуй. А как? Слушай сюда… — Комраков уголком глаза мигнул Петру и почти столкнулся с ним головой. — Нам нужно взбудоражить бедноту. В ней наша сила. Свяжись с бреховской голытьбой, она тебе даст поддержку. И запомни: земля теперь социализирована. Понял? Со-циа-лизи-рована! Всем поровну. Если ты это бреховцам разъяснишь, всякие погромы отпадут.

Петр глядел на бледные губы Комракова, будто отягченные жгутом жестких усов, и в их размеренном шевелении видел всю силу, убежденность этого усталого человека. «Вот это орел!» Но голос Комракова подавлял все посторонние мысли, будто приколачивал Петра к стенке.

— Хлеба ты нам должен доставить, сколько можешь. Прижми богатеев. Не послушают — контрибуцию наложи. Сейчас хлеб дороже всего. Помни: земля и хлеб! Гони сюда подводы! Тут будет расчет. А не поедут — без милосердия контрибуцию! — И сейчас же голос Комракова перехватила усмешка. Он глянул в глаза Петру, и в них появилась ребячливая простота. — Значит, жми. За все после отчитаемся. Ну, поезжай!

Петр весело тряхнул руку Комракова и отошел от стола, уступая место другим.

Обратный путь показался короче. Почуяв дорогу домой, лошадь бежала споро, и Петр, привязав концы вожжей, привалился боком к грядушке, — берег скопленное в дымности волсовета тепло. В ушах все время стоял голос Комракова, и скрип полозьев будто пережевывал запомнившиеся слова, делал, их понятнее и проще.

В Дворики Петр ввалился повечеру и, бросив вожжи бессловесному Епихе, прямо прошел к Степке. Тот, увидев его, удивился:

— Иль спиртишку грохнул? С какой радости?

— Погоди, и ты грохнешь. Лучше слушай.

Они допоздна сидели в темном чуланчике на Степкиной кровати. Рассказывая другу о событиях этого дня, Петр соблазнял его широтой своих планов, стараясь передать всю сложность своих мыслей и чаяний, разбуженных беседой с Комраковым. В этих чаяниях — он сам чувствовал — было много ребячьего, несбыточного, но почему бы не думать о несбыточном, раз так растолкана кровь и потревоженная мысль плескалась в голове, как бурливая в тесных берегах река?

И, уходя от Степки, Петр тепло подумал о том, что у него есть друг — верный, понимающий и согласный идти с ним избранной дорогой до конца.

Приподнятое настроение помогло ему спокойно отнестись к столкновению с Борзыми.

Он давно уже заметил, что в доме им тяготятся все, избегают говорить с ним и обедать зовут недомолвками, полунамеками: дескать, что ж поделаешь, раз нечего жрать, садись со всеми вместе, покормим еще раз. На этот раз сдержанность прорвалась. Когда он вошел в избу, старик, рыхло обвисший над углом стола, затряс руками и захлебнулся выкриком:

— Ты! Артист! Тебе кто это дозволил лошадьми распоряжаться?

Петр недоуменно оглянулся на него.

— Тебя что, укусил кто-нибудь?

— Ах! Ты так?! Так? — Дорофей Васильев встал на ноги и поднял над головой кулак. — Надо мной же и смеяться, паскуда?

Но и это не вывело из равновесия. Петр повесил шинель и обернулся к старику, одергивая гимнастерку:

— Ты бы не трясся, а то опять, чего доброго, кондрашка хватит. Можно говорить спокойнее. Лошадь я взял почему? Надо было для общественного дела.

Из чистой половины вывернулся Корней и молча подошел к Петру вплотную, держа руки за спиной.

— Нам общественские дела не править, и ямщины гонять мы не нанимались. А ежели всякий обормот будет лошадей трепать…

Корней ехидно растягивал слова, и темная половина лица у него вздрагивала, будто его дергал кто за концы жесткой бороды. Петр не успел раскрыть рта: в избу ворвалась Вера и обрушилась на него. Он зажал уши и отодвинулся к стенке. И когда брань немного стихла, Петр сказал насколько мог спокойно:

— Нужно сказать прямо: дело не в лошади, а вам хочется меня вышвырнуть из избы. Так и нужно говорить. На это я вам отвечаю: я уйду от вас, но вы одно должны запомнить — мое будет при мне. Я ваш дом вверх дном перетряхну.

Он уперся взглядом в лицо Веры, ловившей ртом его слова, будто ей не хватало воздуха, и только теперь понял, до чего ненавидит он всех в этом доме, ненавидит мрачно, без желания оскорбить. В дверях показалась Доня и, не поднимая глаз, стала спиной к переборке, будто распялась. «Ах, гадина! Теперь замолчала!» И Петр деревянно усмехнулся:

— Вот и весь вопрос исчерпан. И шуму не надо. Доня, ты чего же молчишь? Замуж за меня хотела, домом сманывала, а вот, видишь, гонят.

По ее лицу — белому, будто обсыпанному мелом, пробежала ломкая гримаса, и пушисто трепыхнулись длинные ресницы. Теперь все обернулись на нее.

— Ну, как же? Да ты не пугайся, я не прошусь к тебе, это я для шутки. Подай-ка мне