Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

унесут с собой, на лошади ехать было выгоднее, да и прибыть заранее — полный резон. И еще была мысль в маленькой голове Москальца: предупредить дружка Ерунова, который всегда отплатит за услугу. К тому же, если обернется дело в другую сторону, он перед властью будет чист, можно рассчитывать на всяческое снисхождение.

В Двориках он натра́пил мерина прямо к еруновскому крыльцу. Остановив лошадь, он выскочил из козырьков и, не замотав вожжей, нырнул в сени. Увидев в раскрытую дверь большое скопление народа, Москалец помыкнулся было податься назад, но стоявшие у двери его заметили и расступились. Закусив губу, он храбро растолкал народ и шагнул через высокий порог.

4

Возвращение в дом Борзых для Петра похоже было на погружение в яму.

Многое за это время изменилось. Умерла Марфа, и место ее было подчеркнуто-пустым, будто напоминало о том, что дом держится некрепко и готов в любой момент разъехаться по швам. Не было и Аринки. После неудачного супружества с Уюем ее отвезли в ближний монастырь, сделали сторублевый вклад и выстроили деревянную, в три окна, келью. Сундуки, всю жизнь набивавшиеся Марфой, обеспечивали новой монахине довольную жизнь, а природная тупость выделяла ее из черной среды подруг, сулила ей близкое старчество, святость и почет от приходящего в монастырь люда, страшившегося не ясности человеческого ума, а всякой неясицы, дьявольской за́верти, перед которыми он оторопело падал ниц.

В доме теперь верховодила Вера, от постоянной злобы высохшая и похожая на доску. По ее лицу с вычертившимися скулами, заботливо сомкнутыми губами, около которых легли глубокие морщинки, и по насупленным бровям трудно было предположить, что назад тому пять лет она была красивой бабой, умеющей смеяться и источать игривые огоньки из волглых от безбрежной молодости серых глаз. По тому, как она разговаривала с прочими домочадцами — рывком, недомолвками, полукриком, — видно было, что она не боится ни старика, ни Корнея, хозяйственно отпустившего бороду, черную на подбородке и рыжую на щеках. Одна лишь Доня держалась в доме по-прежнему независимо, не замечая ворчанья и злых взглядов Веры. Независимость Дони бесила Веру, но, не решаясь вступить в последний бой за овладение домом, она срывала зло на Корнее, на ребятишках, число которых возросло до четырех.

Предупрежденный Птахой о том, что появление его в доме Борзых принимается как необходимость, Петр тяжело переступил порог избы, встретившей его неласковым безмолвием. Замешкавшись с сумкой, он трудно решал, как ему поздороваться — за руку или по-родственному поцеловаться со всеми. Выручил его старик. Он валко поднялся с лавки и, тяжело обвисая на левый бок, приблизился к нему. Заросший волосом, обрюзгший, Дорофей Васильев попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Он, двинув усами, взял Петра за руку и обнял, припадая грузным плечом к груди.

— Приехал? Ну вот и славно.

На последнем слове голос старика сорвался, и у Петра затеснило в горле от незнакомого волнения. Дорофей Васильев слюняво почмокал мокрыми губами, и по щеке его пробежала слеза. И в этот миг он, кряж, глот, человек, не знавший себе равного, показался Петру просто несчастным, одиноким, ищущим человеческого участия стариком. Движимый непонятным волнением, Петр обнял Дорофея Васильева и весело поцеловал его в пухлую щеку.

— Приехал, приехал, старик. Как живешь?

Пока Петр чинно, будто прикладывался к иконам, целовался с остальными домочадцами, Дорофей Васильев сидел, наклонившись над столом.

За чаем старик, размягченный стаканчиком спирта, говорил без умолку, словно хотел наверстать годы, прошедшие в безмолвии среди нелюдимых, не замечающих его родных.

— Об жизни моей и спрашивать нечего. Живу, как дуб подрубленный, держусь на одной загуви́линке. Оборвется — я и полечу в пропасть головой.

Не глядя ни на кого, Вера отчетливо выговорила:

— Подрубленные-то всех здоровых переживают. Были такие примеры.

— Были? — Дорофей Васильев вскинул голову и уголком глаза подмигнул Петру. — Уж ты, Верка! Ты не баба, а… и говорить не хочется. Вот кто ты! Всех бы ты сжила со свету.

Вера смолчала, а Корней, чтоб предупредить ссору, начал расспрашивать Петра о войне.

— Какая война? — перебил его Дорофей Васильев. — Теперь везде война. Весь свет перемешался. Разве это жизнь, а? Скажи, Петруша, как же тут народу стало дыхать, когда его натравливают дружка на дружку? Хотят без царя жить, без хозяина, норовят сами собой править. Мысленно ли это? Когда это сроду было? В каких книгах прописано, чтоб овцы сами себя пасли и сами себя стригли? Тут вот, в дому, и то все вверх дном идет. Когда хозяин ослаб, всякая, прости господи, задрипанная бабенка… Да я и слова тратить не хочу!

Петр обратил внимание на то, что рубаха на старике заношена, худа на локтях, и весь он носил на себе следы беспризорности, горького одиночества. Он долго не отходил от Дорофея Васильева, отвечал на его сбивчивые вопросы, выслушивал бесконечные жалобы на себя, на людей, на весь мир.

За весь вечер Доня не проронила ни слова. Она молча напилась чаю, потом, напустив на глаза платок, села к столу с каким-то шитьем. От платка на лицо падала коричневая тень, она скрывала глаза Дони, зато Петр, урывками взглядывая в ее сторону, видел, как горели Донины губы — сочные, будто налитые сдержанным желанием, горячие, так отчетливо напоминавшие сладостный жар июльских полей, межи в ромашках, далекие голоса, нерастраченную юность… При каждом повороте Петра в ее сторону Доня, надламываясь, ниже склонялась над шитьем, и ее пальцы — тонкие, согнавшие загрубелость летнего загара — мелко вздрагивали, будто обжигались об иглу.

А Дорофей Васильев ненасытно говорил:

— Ты… Я и о тебе голову ломаю, малый. Дурак ты. Другой бы на твоем месте ни за какие блага сюды не приехал. Ты не подумай лишнего. Люди тебе скажут, что я не хотел принять тебя. Скажут, найдутся благодетели. Но это не так. Я тебе пользы хочу. Чего ты заживешь в моем доме? Живи — не живи, а уходить когда-нибудь придется. И уйдешь ни с чем. Ну, правда, мне ты, как сын родной. Я тебе сердце раскрыл, потому как на моих глазах вырос ты. А сколько толков в этом? В одной желанности корысти немного. Желание к человеку нам бывает в убыток. Приобретать надо. Дома нет, хозяйства — на стороне надо наживать. Угол свой, обиходность надо гандобить. В этом весь наш век проходит. А у меня — вон они… Мне, понимаешь, Петра, мне, кто всю жизнь для дома положил, и тому нет места… Ты молчи, Верка! Молчи, я и так знаю, что ты скажешь. Рачительна ты, доможильна, но добром твое