Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Ему рывком ответил Корней. Старика это разожгло, он вскочил на нога, застучал кулаком по столу. Началась скучная, тупая, вековечная деревенская брань. Петр, растерянно улыбаясь, встал и, накинув на плечи шинель, вышел на улицу.

Ночь давно перевалила к утру. Метель унесло ветрами к северу, небо было чисто, и звезды мелькали в вышине голубыми заблудшими огоньками. Ветер бил в лицо густой, крепкий, он крутил за каждым углом косицы тонко просеянного снега, взметывал его к пеленам, и тогда на фоне неба снежные вихри похожи были на дымные завитки, срывавшие неуверенные огоньки звезд.

Вот они и Дворики! Погрузившиеся по уши в снега избы, горбы риг, отнесенных в сторону от домов, за ними белая безбрежность степи, глубинное безмолвие и тоска. К этому ли стремился с таким нетерпением, об этих ли Двориках окаменело думал в сырости окопа с пристывшей к пальцам винтовкой? В тех, воображаемых Двориках было до ослепления солнечно, буйствовала зеленая бархатистость полей, было человеческое молодое озорство, сладкая тоска девичьих песен…

Петр крякнул и зябко передернул плечами. Потом посвистел, приготовившись услышать музыкальный лай Ветра. Свист отнесло в сторону, и где-то в стороне сиротливо тявкнула в ответ чужая собачонка.

— Ветру свистишь? Его в том еще году иголкой отравили. Мучился как…

Голос Дони, неведомо когда вышедшей из избы, потряс Петра сладостной дрожью. И столько в этом голосе было невыявленной муки, тайной боязни отвержения, горькой бабьей любви!

Петр порывисто обернулся и протянул вперед руки…

Губы Дони были горячи и жадны. Петр держал ее голову в ладонях, не отрываясь пил обжигающую влагу губ и чувствовал, что еще миг — и сердце его не выдержит, выпрыгнет из груди и засверкает в завитках поземки потоками радости, слез и криков…

— Петруша… родной мой…

Губы Дони разомкнулись, и Петр почувствовал их острую дрожь. Он отстранил от себя голову Дони и, захлебнувшись нутряным смехом, потряс Доню за плечи. Он чувствовал коленками тепло Дониных ног, они безвольно качались, льнули к его ногам, и вся она клонилась ему на грудь, тяжелая, желанная, своя.

Дверь заскрипела резко и неожиданно. Свет раскосил тьму сеней, и в карточке света метнулась большая тень головы.

— Мам! Иде ты? Мам!

Петр отстранился от Дони, шмыгнувшей в тьму угла, и деланно спокойно отозвался:

— Тут никакой мамы нет. Это ты, Васек?

Васька, не двигаясь, смотрел на него, и от его ожидающей фигуры веяло неверием, тяжелой подозрительностью. Петр протиснулся мимо него и, коснувшись плечом плеча Васьки, только теперь заметил, что мальчишка вырос, раздался в кости, и в голосе его звучали неребячьи нотки. «Черт возьми, он скоро с меня будет». И, вешая шинель, спросил, сглаживая тягостную неловкость:

— Какой же тебе год, Васек?

Тот отошел от двери и, не обернувшись в его сторону, хмуро ответил:

— Какой? Небось четырнадцатый.

Постель Петру стелила Доня. Она оттянула это дело до тех пор, пока не улеглись Корней с Верой на широкой, как тележный по́лок, кровати, переполненной ребятами, не залез на горячую лежанку старик, ожесточенно чесавшийся в злобе от недавней брани. Петр растерянно зевал, не зная, где и как ему придется провести эту ночь. Он уже прикидывал глазом по лавке, намереваясь растянуться на ней, завернувшись в шинель, когда Доня спросила его прерывистым шепотом:

— Со мной ляжешь или…?

Петр вытянулся, не закончив зевоты. Ему показалось, что весь дом притих, ловя греховные отголоски этого шепота.

Черт возьми, он никогда не думал об этом! Доня нужна ему, без нее нет Двориков, нет этого дома, — но должен ли он, как заправский муж, лечь с ней на одну кровать, лечь, не стесняясь окружающих, так же просто, как Корней приваливается к боку Веры, или по-прежнему нужно таиться, пробавляясь уворованными встречами?

Доня смотрела на него выжидающе. В глазах ее Петр видел и вопрос, и просьбу, и ласковое притяжение. Вот она опустила ресницы, они пушистыми змейками пролегли в голубой впадине, вздрогнули и тихо разомкнулись, пропустив обновленное сияние влажных глубин. Они говорили: «Я хочу этого, я прошу, я о том думала без тебя каждую ночь, муж мой». Он неуловимо покачал головой. В глазах Дони пробежали снопы искр, брови вздернулись кверху, и на переносице легли две жесткие морщинки. Теперь это значило: «Не соглашаешься? Я озлоблюсь, я замкнусь для тебя навсегда, я… я не знаю, что будет, но не пытай любовь мою, не рви сердца на части».

Петр украдкой нашел руку Дони и, не сводя глаз с ее лица, пожал трепещущие пальцы.

— Потом… после… не сейчас.

И тогда Доня отошла от него, занялась постелью. Видимо, она давно приготовила все к его приезду: пузатый, как кормленный боров, тюфяк, подушку и даже узкую полотняную простынь. Последнее Петра удивило и тронуло: простынь была незнакома дому Борзых; надо думать, что Доня, в желании принять его как следует, узнала от людей, что дорогому гостю надо готовить и эту принадлежность.

Она стелила ему на широкой семейной кровати, на которой некогда спали Марфа с Аринкой. Кровать стояла в одной из комнаток-чуланов с невыветрившимися запахами прежних жильцов. Доня хлопотала долго: взбивала тюфяк, перетряхивала полосатую попонку, топала мягкими котами домовито и уютно.

Моргнул и погас язычок лампы. Петр блаженно вытянулся во всю длину, закрывшись до глаз царапающей шерстистостью новой попонки. Тьма была неразличимо густа и полна звуками сапа; на стенах шуршали тараканьи полчища. В висках мерно стучала кровь, но сон не шел.

Доня пришла совсем неожиданно, когда Петр забылся, пришла неслышная, теплая, трогательная своим бесстыдством и простотой. И, коснувшись непослушными пальцами ее мягких плеч, Петр как-то стороной, без всякой видимой причины, подумал, что конец нелепой войны, дезертирство, братание имели какую-то зависимость от домашней уютной тьмы, покорной теплоты бабьего тела и от этих непередаваемых вздохов в самое ухо, в которых все — и дом, и мир, и чаяния миллионов серых людей.

Много раз просыпался и пробуждал далекое утро петух. Не один раз поднимались с постели старик, Корней и выходили за дверь. А Доня все жалась к плечу Петра и, мешая слезы со смехом, шептала в ухо:

— У всех хоть есть по ком го́риться, люди говорят друг с другом, а мне приходилось носить камень на сердце. Думаю, думаю, где он, как, нужна ли я ему, придется ли свидеться, и такая тоска нападет, впору удавиться или поехать самой вместе с солдатами… А потом