Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

— Я тебе и десять дам... И двадцать... И тридцать.

Возле дома у Сого имелись бурты. Он трудился весь лень, освобождая их от картофеля. А вечером пришел Мисак:

— Хозяин, в горах люди объявились.

— Плевать!

— Они из Тавриза.

Сого оставил работу:

— А что ж ко мне не зашли?

— Боятся, что схватят. Говорят: пусть хлеб уничтожит.

— Ну, это старо. А нового ничего не сказали?

— Нет, хозяин.

Теперь уж они вдвоем всю ночь вкалывали, засыпая зерно в бурты. Сверху зерно землей завалили. Поутру Мисак снова в горы отравился. Сого подметал двор, когда пришли двое из сельсовета.

— Сого, излишки зерна ты обязан продать государству.

— А что, государство с голоду помрет, ежели у Сого хлеба не будет?

— И без тебя выживет, но зерно ты все-таки продать обязан.

— Нету у меня ни грамма. Не верите — в амбар взгляните!

Работники сельсовета, ни слова больше не сказав, удалились. Сого горшок разбил вдребезги: от ворот поворот, и чтоб больше носу не казали!

Но сердце ему подсказывало: тихо ушли, да шумно вернутся.

В селах Араратской долины началось раскулачивание. Многих выслали неизвестно куда. В Кешкенде состоялось собрание, и говорили на нем только о продаже зерна государству Сого же чувствовал, что рано или поздно заговорят и о раскулачивании. И день этот настал.

— Рас-ку-ла-чивают!..

Первым в списке значился Сого.

Сого узнал об этом еще до того, как закончилось собрание. «Раз той ночью не пришли, на рассвете придут, чтоб застать скотину в хлеву, а хозяина дома».

Сого решительно пошел в сарай, прихватив с собой ржавый кинжал, точило, и долго там натачивал. Кинжал блестел все ярче. Коснешься лезвия — обожжет. Сого про себя порадовался.

Наточил кинжал, вытер его травой, небрежно отшвырнул точило, кинжал спрятал под чуху и вышел во двор. Послонялся вокруг дома, бесцельно поднялся на крышу, посмотрел на поля, на горы, спустился, вошел в дом, прошелся по всем комнатам, потом выглянул в амбар, поглядел на раскиданную там и сям утварь, паласы. Опять зашел в дом, в свою комнату, уселся на тахту, подложил под спину подушку и застыл.

Тут пришел Мисак.

— Новости с гор есть? — спросил его Сого.

— Нет, хозяин. Мне снова бумага пришла, долг требуют.

— Мисак, на рассвете будь за мостом, возле родника. Жди меня, я тебе двести рублей принесу. Ну иди.

Уже стемнело, а Сого все не двигался. Даже скот в хлев не загнал — оставил это жене. Сидя в комнате, он размышлял: «Каждый год обкладывают меня налогами, тянут мое добро. Сегодня им пятьдесят коров подавай, а завтра двести. Зерно им давай, деньги им давай... Да почему?»

И дом заполнился голосами, донесшимися из Тавриза в Кешкенд: «Не давай!.. Не давай!..» Он потрогал кинжал. «Будь я не один... Хоть пяток нас был бы, десяток... армия... Ах, Мурад...»

Перед мысленным взором Сого прошли те, кого он прикончил бы первыми. Сого машинально крутанул кинжал и взвесил его на ладони.

Дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась его старуха в потертом фартуке, с лампой в руках.

— Послушай, я ведь уже стара, как мне с такой работой поспевать?

— Коров подоила? — сурово прервал ее Сого.

— Подоила.

— Овец в хлев загнала?

— Загнала.

— Дай мне лампу, а сама иди спи.

В старухе шевельнулось недоброе предчувствие. Она с ужасом глядела в глаза Сого, полные сдерживаемой ярости.

— Что я тебе велел?

Старуха растерянно дошла до двери, приостановилась.

— Иди!

Она пошла.

А немного погодя вышел в ту же дверь и Сого. Сердце его бешено колотилось. Он в своем собственном доме двигался, как вор. Будто вот-вот повыскакивают из темных углов люди и с криком на него навалятся. Он быстро вошел в хлев, замкнул дверь. Коровы, привязанные по две возле яслей, жевали сено, равнодушные к Сого и ко всему прочему на свете. А в другой стороне просторного хлева, за дощатыми воротами, лежали овцы. Сого встал посреди хлева, пристально оглядел коров, повернулся, посмотрел на овец. Глядел Сого на свое добро, будто на самого себя.

«Эх, началась бы война...» И так ему сделалось приятно от этой мысли, будто выпил он стакан шербета.

Вспомнил, как совсем недавно шла война, страшная война. Чего только не делал Сого — деньги тратил, хлеб раздавал гарнизону Кешкенда, людей вооружал, но голытьба все-таки победила, установила свою власть. Теперь у них земля, дом за домом растет, и все эти дома у дома Сого солнце отнимают. Множатся их стада, и стада эти затопчут стадо Сого. Орут: «Равенство!» — и тащат свое добро в общий котел.

«Ничегошеньки им не дам — ни цыпленка, ни теленка, ни козленка».

Сого казалось, что, если он своим добром не поделится, колхоз погибнет. Своя рубашка ближе к телу — над своим-то дрожишь, чтоб не пропало, не то что над общим...

«Мне не достанется, так и вам не достанется...»

Он вошел в овчарню. Схватил первого попавшегося барана за ноги, поднял его, грохнул спиной оземь и зарезал. С тем же остервенением он повалил второго, третьего, десятого... И ринулся к коровам. По хлеву поплыл запах крови. Коровы замычали, забеспокоились, затрясли головами, пытались разорвать веревки, которыми были привязаны к яслям. Но Сого ничего не видел, ничего не слышал. В ушах стоял звон, руки тряслись. Казалось, он ворвался в чужой хлев и, за что-то мстя хозяину, принялся резать скот, опасаясь, что вот-вот сюда ворвутся люди, застигнут его на месте преступления и учинят расправу.

Вдруг словно очнулся, взглянул на свои жертвы и в ужасе отбросил кинжал. В этот миг угасла, безвозвратно исчезла его энергия, сила. Он сразу обмяк, постарел.

Неверным шагом попятился назад, не отрывая глаз от зарезанного скота. Вышел во двор и быстро запер дверь. А потом еще долго стоял перед хлевом, пытаясь осмыслить, что же такое он сделал. Ему хотелось открыть дверь, будто забыл он там нечто очень дорогое, и вместе с тем было страшно.

Уже светало. Мутно прорисовывались очертания дома. Сого вошел в спальню, разбудил жену:

— Жена! Проснись! Дом мой рухнул. Я коров и овец своих зарезал!..

И плечи его заходили ходуном в рыданиях.

Потом он открыл сундук, достал шкатулку, вынул из нее шкатулочку поменьше, отсыпал в нагрудный карман немного золотых монет, пошел