Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Шаварш постучал в дверь. На пороге показался взъерошенный человек. Он еле держался на ногах — хоть подпорки подставляй.

— Здравствуй, дядя Хачо.

— Доброе утро. Заходи в дом.

— Нет, я тебе тут скажу все, что хочу сказать. Решили тебе еще два гектара земли дать.

Хачо удивился, перекрестился:

— Когда-то день и ночь о земле молил, никто не давал. А теперь у других урывают, мне дают, чтоб с кулаком меня сравнять.

Шаварш засмеялся:

— Земля — земледельцу, дядя Хачо.

— Эх, где мне сил взять, сынок, чтоб работать?

— А мы тебе людей дадим. Выращивай овощные культуры. В этом году продашь колхозу семена. Ты сам себе хозяин. Одно попробовал вырастить, — не получается, другое выращивай.

— Спасибо, сынок. Сколько хватит ума и сил, все вам отдам, чтоб вашему делу помочь.

Шаварш тоже поблагодарил старика, хотел уйти. Потом вспомнил, что не все сказал:

— Дядя Хачо, за счет исполкома дом твой отремонтируем. Возле дома склад построим, чтоб семена не гнили. Придут мастера — ты им растолкуй, как строить.

Старик понял, что Шаварш закладывает фундамент опытной станции. Обрадовался: «Слава те господи...»

Стены кирпичные, сложены вкривь и вкось, они вроде самого бедняка Ераноса. Комната просторная, да пол ухабистый, глинобитный. Потолок из закопченных бревен. Икона богоматери. Тонир обложен по краям паласами. В тонире пепел, на нем закрытый горшок, а в горшке шорва... шорва... [20]

Вчера, сегодня, завтра...

Возле двери длинная тахта, покрытая узорчатым ковром. Сбоку — обернутые соломой фигуры из необожженной белой глины.

Перед тахтой на полу звериная шкура: охотник хозяин-то.

В темноте расстилают сложенные на тахте постели — в одной пяди одна от другой.

И тусклый вечер при свете керосиновой лампы. И темная безмолвная ночь.

От лика богоматери исходит свет, вырывается в дверною расщелину к небу, а с неба свет проникает в дом: хозяева набожны. В темноте шепот молитвы.

Обшарпанные стены, облупившаяся штукатурка. Со стены доносится некий звук: полушипение-полупопискивание. Может, змея поселилась в доме? Убивать не станут — не к добру. Ежели мышь — это забота кота. А если птаха свила гнездо, пусть живет.

Есть и амбар. Обычный — низкий, длинный, широкий. На стене вырезаны цветы, листья, девушка с косами, двуглавый Арарат. Амбар разделен на три части, одну от другой отделяют дощатые ворота, на каждых воротах по три засова. Есть еще три небольших квадратных оконца, закрывающиеся снизу вверх деревянными ставнями. Из одного оконца мука сыплется, из другого зерно.

В амбаре масло и сыр, подсолнечное масло и картошка, лаваш и мед. Ну а коли не станет всего этого — пустота зазвенит.

Случается, ежели в доме угарно, на крыше амбара спят.

Симон когда-то к своему большому дому пристройку добавил. Это все ради будущих тоненьких рюмочек да фарфоровых тарелок в цветочек. В амбаре их держать не станешь. А с полки кошка скинет. Да много ли причин надобно стеклу, чтоб расколоться? А покупка за собой новую влечет.

Назик аккуратно разместила стекло в ящики. В амбаре скатерть расстелила, на ней швейную машинку поставила. Вокруг тетради и книжки рядком разложила. Упросила окошко в стене прорезать. Сядет на коврик, вяжет кружева себе в приданое, чтоб украсить в мужнином доме скатерти и простыни.

Мать сидит на тахте, прислонившись к подушке, четки перебирает.

Чет, нечет, чет, нечет... «Чет» — Назикино счастье.

А все Назикино приданое-то — небольшой старый сундук, обитый погнувшимися жестяными обручами, да ржавая коробочка с потрепанной книжечкой заговоров. От деда осталась в наследство. Нет-нет да кто-нибудь попросит :

— Достань-ка книжку, Назик, глянь, как боль в животе лечить.

Назик загоняла в хлев коз, приостановилась: Шаварш шел мимо. Нарочно прикрикнула на коз. Шаварш ее заметил. Назик пошла в сторону хлева. Мол, иди сюда, стена нас от улицы заслонит. Шаварш поправил кобуру на боку, сдвинул на затылок буденовку, подошел к ней. Девушка запылала — щеки как маков цвет. Да и само счастье, наверно, такого же цвета.

— А я к вам, Назик,

— Ну вот и пришел.

— Женюсь!

Девушка носком ботинка ковырнула землю.

— Старику своему сказал, что отвечу на треп моих недругов свадебным барабаном. Он обрадовался.

Шаваршу захотелось завершить свое объяснение поцелуем. Он обнял девушку, прижал к груди:

— Я на тебе женюсь, Назик.

Девушка вскрикнула и тут же об этом пожалела — из хлева вышел ее отец, Симон.

— Охальник! — закричал он. — Бесстыжий!

Назик бросилась в дом, дрожащая, бросилась на грудь матери, все ей рассказала, ища у нее защиты от неминуемого отцовского гнева. Рассказала и расплакалась.

Симон зло посмотрел на Шаварша. Ему так хотелось залепить Шаваршу пощечину, да разум удержал его.

— Что ж ты не по-людски ведешь себя? Думаешь, раз я в твоем подчинении, так можно и дочь мою позорить?

Шаварш растерялся:

— Я... я жениться хочу... Ей со мной хорошо будет.

— Тебе лучше пока голову свою поберечь.

— Что?

— Сын Сого, Мурад, из Тавриза добрался до наших гор. Я-то уж знаю, какая это сволочь. Служил у него в свое время. Вот! — Он нагнул голову, задрал рубаху, на плече обнажился глубокий шрам. — Выхватил у меня скребок и как саданет. У такого рука не дрогнет человека убить. Может, его шайка сейчас рыщет, чтоб в тебя пулю всадить. Сперва разряди в них наган, а потом женихайся.

— Черт возьми, ты не за меня душой болеешь! Боишься, что бандиты меня прикончат и дочка твоя вдовой останется!

— А как же — я отец, должен все в расчет брать. Плохое время, а ты опасности не чуешь. Ходишь куда вздумается и когда вздумается.

— Я свое дело знаю, — сухо отрезал Шаварш.

— А я свое, — так же сухо отозвался Симон.

Прибой... Души-волны, ударяясь о горы, колотясь об утесы, разбиваются вдребезги, низвергаясь в ущелье, — русло ищут, чтоб с морем слиться.

От их шума и гомона в ярости горы.

А души — туда-сюда, взад-вперед, взад-вперед.

Бесы, да и только, черти, да и только.

Море кинувшие, заблудшие...

Если встретятся двое, тут же спрашивают — какие вести с гор? Партячейки готовились начать розыски заговорщиков. Пастухи отказывались пасти в горах скот. Нет дня, чтоб не пропадали овцы, коровы. Женщины жили в тревоге за взрослых сыновей и мужей. Средь бела дня группа вооруженных людей заходила в лавку Гидеваза за керосином, мылом, спичками. На дороге требовали у прохожих от имени милиции документы, а потом просто грабили. Грабеж был ими доведен до степени искусства.

Шаварш полагал —