Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

– Люди, которые не абы кто! – загремел он. – Умора! Люди, которые не абы кто! Умора, ей-богу!

У зятя было тупое мускулистое лицо, да еще и голос как у всех янки.

– Мой папа тут будет жить до конца, – сказала дочь. – Ему недолго осталось. Он был не абы кто, когда был. Он в жизни, кроме себя, ни на кого не работал, на него работали.

– Да? Работали? Ниггеры только, – сказал зять. – Больше никто. На меня вон тоже пара-тройка работала, было дело.

– Шелупонь они были, эти ниггеры твои, – сказала она, вдруг понизив голос, так что Таннеру пришлось податься вперед, чтобы слышать слова. – А с настоящим ниггером управляться, для этого мозги нужны. Надо знать, как с ними себя поставить.

– Ага, у меня, значит, мозгов нет, – сказал зять.

Таннер внезапно почувствовал что-то теплое к дочери, такое бывало, но редко. Порой она скажет что-нибудь, и подумаешь, что ума-то у нее немножко имеется, правда, он лежит где-то под спудом.

– Есть у тебя мозги, – сказала она. – Ты бы почаще их использовал.

– Его удар хватил, когда он в этом доме увидел ниггера, – сказал зять, – а она мне рассказывает…

– Кончай так громко, – сказала она. – Не поэтому у него удар.

Они помолчали.

– Хоронить-то где его будешь? – спросил зять, меняя тему.

– Кого хоронить?

– Ну этого, кого же еще.

– Тут, в Нью-Йорке, – сказала она. – А ты думал где? У нас есть участок. А туда я больше ни за что не поеду.

– Ага. Я просто хотел убедиться, – сказал он.

Когда она вернулась в комнату, Таннер сидел, сжав обеими руками подлокотники кресла. Его глаза были наведены на нее, как глаза злобного трупа.

– Обещала схоронить меня там, – сказал он. – Вот и верь твоим обещаниям! Вот и верь твоим обещаниям. Вот и верь твоим обещаниям. – В горле у него так пересохло, что голос был еле слышен. Он затрясся – руки, голова, ноги. – Здесь похоронишь – и гори в аду! – выкрикнул он и откинулся на спинку кресла.

Дочь встрепенулась.

– Да ты не умер еще! – Она испустила тяжелый вздох. – Успеешь об этом напереживаться. – Она повернулась и начала собирать рассыпанные по полу страницы газеты. Ее седоватые волосы опускались до плеч, круглое лицо начинало вянуть. – Я для него пластаюсь как не знаю кто, – бубнила она, – а он вон чего. – Она сунула ворох под мышку. – И не пугай меня адом. Я в него не верю. Баптистская брехня махровая. – И ушла на кухню.

Он не разжимал сомкнутых губ, язык придавливал к нёбу вставную верхнюю челюсть. А по щекам все еще текло; он исподтишка вытер каждую рукавом.

Ее голос послышался из кухни:

– Ведь хуже ребенка. Сам захотел сюда, и вот он здесь, и не нравится ему.

Не захотел он сюда.

– Притворялся, что не желает ехать, но я-то видела. Я ему говорю: не хочешь, как хочешь, силком я тебя не потащу. Не желаешь жить как приличные люди – заставлять не буду.

– А вот я, – заговорил другой ее голос, более высокий, – как смерть подойдет, кочевряжиться не стану, не то время. Где им ближе, там пускай меня и кладут. Сама на тот свет, а о тех, кто на этом остается, все равно подумаю. Не только же о себе.

– Конечно, не только, – подтвердил первый голос. – Ты ведь не такая бессердечная. О других никогда не забываешь.

– Стараюсь, – сказала она. – Стараюсь.

Он положил на минуту голову на спинку кресла, и шляпа наехала на глаза. Кроме дочери, он растил троих сыновей. Всех троих уже не было, двоих забрала война, а третьего черт забрал, и долг папаше отдать, получается, больше некому, только ей, городской штучке нью-йоркской, и вот она приезжает, видит, как он живет, и готова его забрать. Просунула голову в дверь хибары, глядит, вглядывается, лицо ничего не показывает. Потом как вскрикнет, да как отскочит.

– Что там на полу такое?

– Коулмен, – ответил он.

Старый негр спал на тюфяке у изножья кровати Таннера, свернулся клубком, этакий вонючий мешок с костями, едва похожий на человека. Когда Коулмен был моложе, он был как медведь с виду, а теперь, в старости, сделался похож на обезьяну. А Таннер наоборот: в молодости как обезьяна, а постарев, начал походить на медведя.

Дочь отступила на веранду. К обшитой досками стене там были прислонены два колченогих плетеных стула без спинки, но садиться она не стала. Отошла еще на несколько шагов, как будто ее и здесь донимал запах. Потом высказалась:

– Если у тебя гордости никакой, то у меня она есть, я свой долг знаю, так уж воспитана. Мама воспитала, тебе-то было недосуг. Она из простой семьи была, но не из таких, кому нравится жить под одной крышей с ниггерами.

Она замолчала, и тут старый негр поднялся и выскользнул за дверь, скрюченная тень, которую Таннер едва успел проводить взглядом.

Опозорила она его. Он закричал во весь голос, чтоб слышно было обоим:

– А кто, по-твоему, стряпает? Кто, по-твоему, дрова колет и помои выносит? Он ко мне привязан веревочкой. Тридцать лет при мне этот паршивец. Он не самый плохой ниггер.

На нее не подействовало.

– А развалюха-то чья? – спросила она. – Твоя или его?

– Мы вдвоем строили, он и я, – ответил он. – Ты давай, езжай себе обратно. Я с тобой не поеду ни в жизнь, хоть озолоти.

– Оно и видно, что он и ты. А на чьей земле?

– Каких-то людей во Флориде, – ответил он уклончиво. Он знал, что земля выставлена на продажу, но думал, что на такую никчемную никто не позарится. Ошибался, как выяснилось в тот же самый день. Выяснилось, пока она еще не уехала и могла его увезти. Узнай он днем позже, может, и сейчас бы там жил-поживал сквоттером на земле доктора.

Когда ближе к вечеру он увидел эту коричневую дельфинообразную фигуру, размашистым шагом пересекающую поле, он тут же смекнул, в чем дело, как будто ему рассказали. Если бы этот ниггер владел всем на свете, кроме одного чахлого истоптанного горохового поля, а теперь заимел и это поле, он вот так же по нему бы шел, пинками раздвигая сорную траву, шея толстая, разбухшая, на брюхе, как на троне, покоятся золотые часы с цепочкой. Доктор Фоули, черный только отчасти. И от индейцев в нем было свое, и от белых свое.

Для ниггеров он был царь и бог: и аптекарь, и гробовщик, и юрисконсульт, и агент по недвижимости, мог и порчу снять, а порой и навести. Попробуй-ка, сказал