Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

– Надень-ка, – сказал он. – Терпеть не могу, когда человек не видит толком.

Настало мгновение, когда негр мог поступить так или эдак, мог взять очки и раздавить их в руке, мог вытащить нож и пырнуть. В заиленных, распухших от спиртного глазах Таннер видел это мгновение очень отчетливо: момент равновесия между удовольствием от ножа в брюхе этого белого и чем-то другим, чего он не смог бы назвать.

Негр протянул руку за очками. Аккуратно завел концы дужек за уши и посмотрел в отверстия. Поглядел туда и сюда с какой-то преувеличенной важностью. А затем перевел взгляд на Таннера, и что-то у него на лице появилось, то ли улыбка, то ли гримаса, Таннер не мог точно разобрать, но на секунду у него возникло чувство, что перед ним словно негатив его самого, как если бы шутовство и неволя были их общим уделом. Образ померк, так и не разгаданный.

– Пастор, а, пастор, – сказал Таннер, – чего ты тут болтаешься-то? – Он подобрал другой кусок коры и, не глядя, снова принялся что-то вырезать. – Не воскресный же день.

– Не воскресный? – переспросил негр.

– Пятница, – сказал он. – Беда с вами, с пасторами: всю неделю пьете без просыху и не знаете, когда воскресенье, а когда нет. Что ты в эти очки видишь?

– Человека вижу.

– Что это за человек?

– Который очки сделал.

– Он белый или черный?

– Белый! – сказал негр, как будто только сейчас зрение у него улучшилось настолько, чтобы это увидеть. – Ага, белый! – повторил он.

– Ну так и будь с ним как с белым, – сказал Таннер. – Звать-то как?

– Коулмен звать, – ответил негр.

И с тех пор Коулмен при нем безотлучно. Подымешь кого-нибудь из них на смех, превратишь в обезьяну, и он прыг тебе на спину и останется там на всю жизнь; но вот если дашь ниггеру тебя на смех поднять и в обезьяну превратить, тогда убить его только или смыться, по-другому никак. А в ад отправляться из-за ниггера ему не хотелось. За хибарой звякнуло ведро, опрокинутое доктором. Таннер сидел, ждал.

Вскоре доктор возник из-за дома с другой стороны, пучки джонсоновой травы лезли ему под ноги, он бил по ним тростью. Пришел и встал посреди двора, там же примерно, где утром дочь выдвинула свой ультиматум.

– Вы тут нелегально расположились, – начал он. – Я привлечь вас могу.

Таннер сидел на месте, рот на замке, взгляд уставлен вдаль, через поле.

– Где ваш аппарат? – спросил доктор.

– Если тут и есть какой аппарат, то не мой, – сказал Таннер и туго сжал губы.

Чернокожий рассмеялся негромко.

– Сдается мне, счастье вам изменило, – пробормотал он. – Это у вас был участок маленький за рекой, был да сплыл?

Таннер продолжал вглядываться в дальний лес.

– Хотите гнать для меня, это одно дело, – сказал доктор. – Не хотите – проваливайте.

– Мне работать на вас без надобности, – сказал Таннер. – Правительство не дошло еще до того, чтобы заставлять белых работать на цветных.

Доктор потер большим пальцем камень на своем кольце.

– У меня к правительству любви не больше, чем у вас, – сказал он. – А куда вам деться-то? В город махнете? Апартаменты снимете в отеле «Билтмор»?

Таннер молчал.

– А он вскорости придет, этот день, – сказал доктор, – когда белые станут-таки работать на цветных, ну а вам, может, выпало быть из первых.

– Для меня этот день не придет, – отрезал Таннер.

– Он уже для вас пришел, – сказал доктор. – Для иных-то прочих нет, а для вас уже да.

Взгляд Таннера, миновав синеватую последнюю кромку леса, ушел в пустоту бледного предвечернего неба.

– У меня дочь живет на севере, – сказал он. – Мне работать на вас без надобности.

Доктор достал из кармашка часы, посмотрел и опустил их обратно. Потом несколько секунд разглядывал свои ладони с тыльной стороны. Казалось, он высчитал и знал про себя, когда все перевернется наконец с ног на голову.

– Не нужен дочке старый папочка, – сказал он. – Может, и говорит другое, но навряд ли правду говорит. Даже если ты при деньгах, – сказал он, – не нужен ты им все равно. У них свое в голове. Черные взяли моду брыкаться и огрызаться. Я-то свое нажил, – сказал он, – и я к ним никогда. – Он опять посмотрел на Таннера. – Я через недельку вернусь, – сказал он, – и, если вас тут увижу, буду знать, что согласны на меня работать.

Он немного постоял, раскачиваясь на каблуках, ожидая какого-нибудь ответа. Наконец повернулся и пошел обратно по заросшей тропинке, пиная траву.

Таннер продолжал смотреть через поле; дальний лес, казалось, высосал из него весь дух, какой был, и оставил сидеть на стуле пустую скорлупу. Знай он тогда, что к этому сведется – либо сидеть целыми днями в этой проклятой дыре и смотреть в окно, либо гнать самогон для ниггера, – он бы выбрал гнать самогон для ниггера. Не раздумывая стал бы белым ниггером для черного ниггера. Сзади послышались шаги дочери, она вошла из кухни. Сердце у него забилось, но через секунду он услышал, как она плюхнулась на диван. Не идет, значит, еще в магазин. Он не поворачивался, не смотрел на нее.

Какое-то время она сидела молча. Потом начала.

– С тобой, знаешь, – говорит, – что нехорошо? Что сидишь все время перед этим окном, а там и глядеть-то не на что. Тебе надо встряхнуться, окно в мир, вот что тебе нужно. Вот дал бы мне повернуть твое кресло к телевизору, и уйдут все эти мысли твои нездоровые, про смерть, про ад, про конец света и всякое такое. Господи ты боже мой.

– Конец света близится, – пробормотал он. – Овец от козлищ. Тех, кто держит слово, от тех, кто не держит. Тех, кто делает что может на своем месте, от тех, кто не делает. Тех, кто чтит отца и мать, от тех, кто их поносит. Тех, кто…

Она испустила такой исполинский вздох, что его чуть не смыло этой волной.

– Говорить с тобой – только время зря тратить, – сказала она. Поднялась, пошла в кухню и начала там греметь посудой.

Поди ж ты, какая важная! Дома он жил в хибаре, но там хотя бы воздух вокруг. Там по земле ходишь. А тут, где она живет, это не дом даже. Голубятня какая-то, кругом клетушки, в них чужаки всех мастей, и разговаривают все не по-человечески. Кто в своем уме, тому тут делать нечего. В первое утро здесь она повела его смотреть город,