Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

беда на твою голову. Нечего мне было к ниггеру тому в дружки напрашиваться. – А я к тому же еще и врун поганый, сказал он себе, чтобы перебить отвратительный вкус от этих слов.

Она уставилась на него так, будто он терял рассудок. Потом, похоже, переменила мнение.

– Вот, смотри, тебе же самому лучше, когда хоть изредка доброе слово говоришь человеку, – сказала она и села на диван.

Как же его коленям не терпелось разогнуться! Иди, иди наконец, кипел он молча. Топай давай.

– Чудесно, что ты здесь у меня, – сказала она. – В другом месте я бы ни за что тебя не оставила. Папочку моего. – Она щедро ему улыбнулась и, приподняв правую ногу, начала натягивать сапог. – Вот погода, я бы и собаку на улицу не пустила, – сказала она, – а мне надо. Сиди тут и переживай за меня, чтоб я не поскользнулась и шею себе не сломала.

Она притопнула обутой ногой и стала надевать сапог на левую.

Он поглядел в окно. Снег начинал липнуть и примерзать к наружному стеклу. Когда он опять посмотрел на дочь, она стояла в шляпе и пальто, похожая на большую куклу в кукольной одежде. На руках – зеленые вязаные перчатки.

– Так, ладно, – сказала она. – Я пошла. Уверен, что ничего не хочешь?

– Не хочу, – сказал он. – Иди себе.

– Ну пока тогда, – сказала она.

Он приподнял шляпу, приобнажив лысую голову в бледных крапинах. Дверь в коридор закрылась за ней. Его затрясло от волнения. Он завел руку за спину и перетащил пальто себе на колени. Натянув его на себя, подождал, пока уймется одышка, и, взявшись за подлокотники, толкнул себя вверх. Тело ощущалось как огромный тяжелый колокол, о который, ходя из стороны в сторону, беззвучно бился язык. Встав, он постоял какое-то время, покачиваясь, ища равновесие. Накатил ужас и безнадежность. Он не сможет. Не доберется туда ни живой, ни мертвый. Он передвинул одну ногу вперед, не упал, и уверенность пришла к нему снова. «Господь – Пастырь мой, – пробормотал он, – я ни в чем не буду нуждаться». Он начал перемещаться к дивану, о него можно будет опереться. Дошел. Он на пути домой.

Когда он добредет до двери, она уже спустится на четыре лестничных марша и выйдет на улицу. Он миновал диван и двинулся вдоль стены, опираясь о нее рукой. Никому он не даст похоронить его здесь. Он был так в этом уверен, словно леса родных мест начинались за порогом здания. Он достиг двери на лестницу, открыл ее и посмотрел наружу – в первый раз с тех пор, как актер его повалил. Там было пусто, пахнуло сыростью. Тонкий лист несвежего линолеума тянулся к соседней квартире, ее дверь была закрыта. «Ниггер – и актер, надо же», – проворчал он.

От того места, где он стоял, до лестницы было несколько шагов, и он сосредоточился на том, чтобы дойти до нее напрямик, а не пускаться в обход дальним путем вдоль стены. Он немного расставил руки и, оттолкнувшись, пошел. Он одолел полпути, как вдруг почувствовал, что ног не стало. Глянул, и его сбило с панталыку, что они на месте. Он упал вперед лицом и схватился обеими руками за стойку перил. Повиснув там, он, почудилось, дольше, чем когда-либо на что-либо в жизни, глядел вниз, в крутизну неосвещенной лестницы; потом закрыл глаза и повалился вперед. Так и остался лежать – голова ниже, ноги выше – посреди лестничного марша.

Вскоре он почувствовал, как наклоняется ящик, его сгрузили с поезда и положили на багажную тележку. Он пока лежал тихо. Поезд лязгнул, дернулся и поехал дальше. Вот уже багажная тележка погромыхивает под ящиком, перемещая Таннера к концу перрона. Он услышал шаги, дробный стук, ближе и ближе, и решил, что, наверное, собирается кучка людей. Ну погодите, скоро увидите, подумал он.

– Это он, – сказал Коулмен. – Его штучки.

– Это крыса, чтоб ее, влезла туда, – сказал Хутен.

– Это он. Надо ломик.

Чуть погодя на него упал зеленоватый свет. Он протолкнулся сквозь него и закричал слабым голосом:

– Конец света! Конец света! А вы, идиоты, и знать не знаете! Все встают из гробов!

– Коулмен, это ты? – пробормотал он.

У склонившегося над ним негра был большой угрюмый рот и хмурые глаза.

– Никакой я тебе не Коулмен, – сказал он.

Видно, не та станция, подумал Таннер. Эти болваны слишком рано меня выгрузили. Кто этот ниггер? Тут еще не рассвело даже.

Сбоку от негра маячило другое лицо, женское. Бледное под копной отсвечивающих медью волос и скривившееся, как будто она ступила в навозную кучу.

– А, – сказал Таннер, – вон тут кто.

Актер наклонился ближе и сграбастал ворот его рубашки.

– Конец света, говоришь? – сказал он издевательски. – Да нет, старик. Хотя для тебя, пожалуй, да, конец света.

Таннер попытался взяться за стойку перил и подтянуться, но рука схватила воздух. Два лица, черное и бледное, колыхались перед ним. Усилием воли он собрал их в фокус и, подняв руку, легкую как перышко, сказал самым бодрым голосом, какой у него был:

– Пособи мне маленько, пастор. Я домой собрался!

Дочь увидела его, когда вернулась из продовольственного магазина. Шляпа была нахлобучена ему на лицо, голова и руки торчали между стойками перил; ноги свисали в лестничный пролет, как будто старик был закован в колодки. Она отчаянно дергала его, потом бросила и понеслась в полицию. Они выпилили его ножовкой и сказали, что он умер примерно час назад.

Она похоронила его в Нью-Йорке, но после этого у нее разладился сон. Ночь за ночью ворочалась в постели, и на лице очень явственно проступили морщины, так что наконец она позаботилась о том, чтобы тело выкопали и отправили в Коринт. Теперь она спит спокойно и выглядит почти так же хорошо, как раньше.

Хромые – первыми!

I

Шепард сидел на табуретке у стойки, разделявшей кухню надвое, и ел хлопья из порционной картонной коробочки. Ел механически, пристально глядя на сына, который добывал себе завтрак, открывая в обшитой панелями кухне шкафчик за шкафчиком. Это был коренастый светловолосый мальчик десяти лет. Шепард не спускал с него голубых вглядчивых глаз. Будущее мальчика на лице у него было написано. В банк пойдет работать. А то и хуже. Откроет свою маленькую кредитную компанию. Шепард хотел для сына одного: чтобы рос хорошим человеком, не эгоистом. Но нет, не похоже было. Шепард, молодой еще человек, уже заметно поседел. Его лицо, розовое, с чувствительной кожей, было осенено щеткой коротких волос, как узеньким нимбом.