Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров

В общем, оболочки – так называемое Погостное Царство, соседствующее на кладбище с Бесовским. «Царства» не дружат, не враждуют и особо не пересекаются между собой: два автономных существования даже по времени суток. К нечисти обращаются ночью; подходят все кощунственные даты, бесу в радость пакостить людям в канун церковного торжества. «Мертвяки» отзывчивы по будням и днём; в церковные и гражданские праздники, по выходным лучше не беспокоить – не будет отдачи.

Бесовской мир атомизирован – каждый сам за себя. На кладбищах, наоборот, спонтанно возникает коллективное некрополе. Известно, что живые существа одного вида, к примеру термиты или птицы, при достижении определённого числа особей (рой, стая) становятся целостным организмом, будто бы управляемым из единого мозгового центра.

Мертвецкое квазисознание колдовской люд величает Погостным Барином, Хозяином, Гробовым Дедом, Костяным Лордом. Советские некроманты обращались к «Товарищу Коменданту» или «Комиссару». Разноименница логична. На советском кладбище неуместны Баре с Лордами. Не менее наивно взывать к Барону Самеди из пантеона вуду – откуда ему взяться в наших-то широтах?

В частом обиходе выражение «Крестовый Отец». Украинцы и белорусы называют кладбищенское начальство «Хрестный Тато», «Хросный Бацька». И раз уж речь зашла, возможна и Крестовая Матушка (Костяная Барыня) – Разум с приметами противоположного пола. При этом исключено, чтобы Отец и Матушка соседствовали на кладбище. Они отнюдь не дружная семья. Либо Крестовый, либо Крестовая. Завсегдатаи-некроманты уверяют, что сущности не спутать – отличаются по энергиям, одна из которых условно проводник «мужского», а другая «женского» начал, хотя уместнее сказать «концов». Матушка вроде стелет помягче, обволакивает, но при этом коварна и мстительна. Отец суров, может с порога развернуть и наподдать, но иногда поражает щедростью даров – как Морозко из сказки.

Немало копий сломано, кем является Крестовый Отец. Самость или групповая структура, через которую презентует себя аура кладбища? Оболочки-мертвяки в сути пустышки. Хоть их десять, хоть сто. Но если сравнить кладбище с самогонным аппаратом, то Крестовый в нём – высшего сорта дистиллят коллективного постсмертного, наделённый собственной волей и сознанием, которых нет у оболочек. Он – кладбищенский Закон во астральной плоти, суперличность надчеловеческой природы, даже если в основе его сплетённые в клубок обрывки тысяч сознаний.

Постсмертие отнюдь не синоним вечности. Отцы-Матери «смертны». Если по какой-то причине кладбище гибнет, развоплощаются и Крестовые. Впрочем, не исключено, что они – приходящая извне форма, вроде мешка или сети, которая улавливает бесхозный клубок информаций и обретает «персональный» статус. При катаклизме «мешок» опустошается.

Попадаются кладбища, где Разум не формируется в силу каких-то причин. В таком случае Закон держится на местных оболочках – погостниках, так называемых дежурных. Это могут быть как старейшие могилы, так и свежепохороненные новички, которым в качестве подарка дают на сутки «поуправлять» кладбищем. Полномочия символические, но должность почётная. Всякого пришельца встречает тогда не Крестовый, а Дежурный – Старший по Тлению. Но правила этикета от этого не меняются, особенно для могильных практиков.

Некрополь может быть старым и юным, закрытым и действующим, статусно-столичным или просто сельским. Важно лишь, с каким сердцем вступать в его чертоги. Если отсутствует в груди робость, страх или хотя бы волнение – лучше не заглядывать. Всё, что не затрагивает чувств, – пустая и опасная трата времени.

Калитки, ворота – это таможни на границе миров. Уголовный мир щепетилен к тому, как новоприбывший входит в «хату». Кладбище не менее консервативно. С обычного посетителя довольно, что он воспользуется калиткой, ибо ворота исключительно для покойника. Про лазы в заборе – сразу забыть.

Некромант свой визит начинает с подношения или «закупа» Крестовому Отцу. Это что-то вроде предоплаты за разрешение поработать. Достаточно бутылки марочного коньяка или водки. Для Матушки подойдёт ликёр или коробка конфет – любит сладенькое. Впрочем, дело не в градусах или ценнике, а во внимании и уважении.

И ещё немаловажный момент. У нераскрещенного мага закуп перед кладбищенским ритуалом и откуп после должны быть по тройному тарифу, иначе результат ворожбы окажется жалким. Это в лучшем случае; в худшем накажут за жадность. Ведьма Макаровна не из пустого любопытства спрашивала Сапогова, крещёный ли. В общем, колдуну в законе на кладбище позволено многое, а вот «двойного агента», что кланяется нескольким эгрегорам сразу, точно не погладят по головке – получит откаты и обратки. Встречаются простецы, попросят, к примеру, погостных бесов извести вражину, затем швырнут горсть монет за спину с залихватским «Уплочено!» – и будут думать, что в расчёте. Нечего потом удивляться хворям и опухолям: инфляция, она не только в миру, но и на кладбище. Хочешь результат – плати не «медяками», а золотишком.

– Как подойдём, Костя, почтительно поздоровайся с кладбищем. Не мысленно, а вслух. И не вздумай сказать «Здравствуйте!». Тут здравием не пахнет!

– А что говорить?

– «Общий привет!» – и поклонись, да пониже. Где наш закуп?

– Вот он… – мальчишка приподнимает авоську; там бутылка ситро и шоколадка.

– Ты же не отломил кусочек «Алёнки»? – беспокоится Божье Ничто. – Не вздумай! Это для Крестового Отца!

– Что ты бормочешь, Божье Ничто! – ворочается в «гнезде» Костя.

– Не произноси ни слова! – отзывается царапина. – Тебе приснилось что-то тревожное, малыш. Чужая жизнь и посторонний опыт…

Костя открывает глаза, тяжело дышит:

– Я видел кладбище! Мы несли дары Крестовому Отцу – он главный у мертвяков!..

– Просто сон и нарративный фальстарт, – успокаивает Божье Ничто. – Ещё ничего не произошло. После похорон Ангельчика-с-Пальчик и кончины Мити Митяева мы простились с юродами и возвратились домой. Только забрезжил рассвет. Ты тихонько нырнул под одеяло и тотчас заснул. А сейчас уже позднее утро. Родители давно на работе, Верочка в школе. И нам действительно пора на поиски могилы праведника!

– Всё было как наяву! – мальчишка судорожно моргает, точно пытается стряхнуть кошмар с закисших ресниц. – Мне рассказали, что кладбище – не смерть, а гниющее постсмертие!

– Смерть не в гробах, а везде… – соглашается Божье Ничто. – Припаяна к душе, как память. На кладбище присутствуют только Страх Смерти и Ужас Небытия.

– Разве страх и ужас не одно и то же? – Костя трёт кулаками глаза, зевает.

– Нет, малыш. Как не синонимы Смерть и Небытие. Волшебник Гудвин неспроста Великий и Ужасный, а не Большой и Страшный. Невозможно одновременно испытывать Страх и Ужас. Наличие одного исключает другое…

Когда мы заводим разговор о Страхе Смерти, подразумеваем Страх Жизни. В природе Смерти не заложено страшить. Любое становление, коим является и Страх, нуждается в переходе. В Смерти нет времени, а значит нет места Страху. Прям как в анекдоте про калеку-сынишку и цинично-остроумную мамашу: «Нет ручек, нет и апельсина!» Страх мечется. Но Ужас неподвижен. Страх физиологичен и посюсторонен. Ужас там, где метафизика, и по другую сторону. Страх онтичен, Ужас онтологичен. Страх