Глаза Моны - Тома Шлессер

июльским утром Поль вместе с Моной отправились в Нормандию, на рынок в Эврё. Поль арендовал там на воскресенье небольшой прилавок под открытым небом, расположенный между ларьком старьевщика и палаткой, где пекли блины. На прилавке стояло штук шесть старинных телефонов с диском, которые Поль разобрал и переделал так, чтобы они могли принимать звонки с мобильников. Самой выдающейся была деревянная модель с металлическим колокольчиком, точь-в-точь аппарат времен Марселя Пруста. К прилавку подходили любопытные, останавливались, их становилось все больше. Поль без устали демонстрировал свой товар. К концу дня вокруг него скопилась небольшая толпа. Он привез только образцы, поэтому, чтобы получить аппарат, надо было сделать индивидуальный заказ. Это несколько огорчало, но и раззадоривало покупателей. Результат получился внушительный. К половине восьмого вечера у Поля набралось одиннадцать заказов по триста евро каждый. Его сфотографировал и пообещал написать о нем коротенький материал репортер местной газеты “Париж – Нормандия”. Мона придумала, чтобы отец позировал с деревянной трубкой в одной руке и мобильником с сенсорным экраном в другой. Старьевщик и торговец блинами были в восторге: поток людей, которых приманивал прилавок Поля, им тоже обеспечил неплохую прибыль. В награду за труды Мона получила красную вязаную шапку и нормандское лакомство: блин с расплавленным сыром-ливаро и листьями салата.

Когда Поль уже сворачивался, к нему подскочил последний клиент:

– Покупаю у вас бакелитовый аппарат прямо сейчас за шестьсот евро!

И давай совать Полю наличные мелкими купюрами. Ошарашенный Поль отклонил предложение и вежливо ответил, что в настоящее время принимает только заказы.

На обратном пути в Монтрёй Мона не сводила глаз с отца. Несмотря на сегодняшний успех, он оставался неизменно спокойным и скромным, таким, как всегда. Мона была страшно счастлива и спросила, за какую сумму он согласился бы продать телефон. Этот – ни за какую, ответил Поль. Потому что это первый, который у него заработал.

– Даже за десять тысяч евро?

– Даже за пятьдесят тысяч, – засмеялся Поль и попросил Мону не рассказывать об этом разговоре маме.

Мона готова была броситься отцу на шею, так ей нравилось его трогательное отношение к драгоценному телефону. Но Поль сидел за рулем, а попасть в аварию было бы как-то некстати. И Мона удовольствовалась тем, что сжала в кулаке свою ракушку на леске и вдруг ощутила невероятный прилив теплых чувств.

* * *

Анри и Мона шли в Бобур по широкой улице Риволи, прекрасному образцу османовского архитектурного стиля, мимо больших витрин универсального магазина “Базар де л’Отель де Виль” в доме номер 52. В одной из них размещалась сияющая, полностью оборудованная ванная комната, в которой была душевая кабинка с несколькими лейками. Интересно, что будет, сказала Мона, если кто-нибудь начнет мыться тут голым у всех на виду. Анри, подхватив ее мысль, сказал, что начиная с XX века такая выходка вполне может считаться художественным произведением, которое называется “перформансом”, и стал развивать эту тему:

– Во время Первой мировой войны появилось течение “дада”, сторонники которого придумали новый вид кабаре, совершенно безумный, где люди выделывали черт знает что: орали, скакали, кривлялись, что-то декламировали. Эта полная анархия предлагалась публике как чистое творчество, выражающее абсурдность эпохи. Но особенно вкус к перформансу проявился после Второй мировой, произведениями искусства стали называть какие-то действия, не имеющие ничего общего с эстетикой и хорошим вкусом. Например, один человек стреляет другому в руку, мужчина и женщина исступленно орут друг на друга, молодого человека, по его собственному желанию, замуровывают в каменный столб, и он сидит там неделю. Такие вот действия, дикие, дурацкие, несуразные, абсурдные, притязали на то, чтобы их считали произведениями искусства.

Анри чувствовал, что у Моны от его слов голова идет кругом, и в довершение всего прибавил:

– И представь себе, все это безобразие началось как раз здесь, в этом универмаге. Хочешь, зайдем и разберемся?

Мона энергично закивала. Но дед, вместо того чтобы толкнуть двустворчатые двери магазина, взял ее за руку и привел в Бобур! На этот раз она совсем растерялась.

Экспонат не стоит на полу, а висит в воздухе, это сушилка для бутылок из оцинкованного железа, так называемый ёж: обруч-основание и еще пять обручей поменьше (три последних одинакового диаметра). На каждом обруче торчат расположенные с одинаковыми промежутками, под углом около ста десяти градусов короткие стержни. Ни одного стеклянного сосуда на них нет. На первом уровне тринадцать стержней, на втором – десять, на трех верхних – по девять. Конструкция держится на четырех приклепанных к обручам вертикальных шестах. Сушилка подвешена на тросе, как будто взлетела сама собой, а на полу осталась ее тень. На нижнем обруче черная надпись письменным шрифтом: Marcel Duchamp 1964 / Exempl. / Rrose.

Бедная Мона не смогла рассматривать этот экспонат так долго, как обычно просил дедушка. Понятно почему: эта штуковина, сушилка эта, пробуждала в ней старые страхи. Мы же помним, как она боялась ту, что стояла в отцовской лавке. Видеть такую же подвешенной в солидном музее было очень неприятно, она там совсем не к месту! Это несерьезно!

Анри же стал ей объяснять, что очень серьезно – как раз из-за несерьезности.

– Да, Мона, это всего лишь сушилка для бутылок, самая обычная, каких везде полно, хоть в универмаге, где сам Дюшан ее и купил.

– А, вот почему ты сделал вид, что мы пойдем туда, а сам привел меня в музей! Да ты шутник!

– В данном случае шутник – скорее автор этого произведения, Марсель Дюшан. Запомни его имя, это один из самых влиятельных художников двадцатого века.

Может, дед опять шутит? Но нет, вид у него вполне серьезный. Мона вспомнила мраморные и бронзовые статуи Микеланджело и Камиллы Клодель. Это что, тоже скульптура?

– В каком-то смысле, – ответил дед, – это произведение можно назвать и скульптурой. Оно трехмерное, в отличие от двухмерных картин. Таков традиционный подход, но Дюшан хочет его перечеркнуть. Он эту вещь не создавал. Мог хотя бы перекрасить, как-то приложить к ней руку, но нет! Просто пошел и выбрал в магазине. Да и выбрал за то, что в ней нет ничего особенного. Ни красоты, ни уродства – просто сушилка, никакая. Она уже существует, уже сделана, поэтому художник обозначил этот художественный объект английским словом реди-мейд[23].

– Но разве это произведение искусства?

– В том-то и вопрос! Марсель Дюшан ответил бы, что это произведение, “но не искусства”. А я не знаю. Знаю только, что оно им становится в наших глазах.

Мона нахмурилась,