Глаза Моны - Тома Шлессер

– Учителей мы, конечно, любим и почитаем, но наступает срок, когда пора перестать числиться их учениками. Наверно, Джорджия О’Кифф это поняла, – сказала Мона.

– Да. Она отказалась от всего, чему научилась, и решила начать все сначала. Она принадлежит к тем немногим художникам, которые открыли и выразили американский дух. А что это, по-твоему, такое, Мона?

– Ну-у… в Америке все огромное: пустынные равнины, обширные озера, горные цепи, высоченные небоскребы в Нью-Йорке. Да, вот именно это: в Америке все огромное!

– Вот Джорджия О’Кифф все это и писала: и гигантские города, и богатую природу с ее бескрайними далями. Она художник и городской, и сельской Америки, и ее картины в полной мере отражают безмерность этой страны.

– На этой изображена скорее природа, чем город.

– Да, это несравненное озеро Джордж, раскинувшееся у подножия горного хребта Адирондак. Его часто писали американские художники-пейзажисты XIX века, которые тоже были в своем роде первопроходцами. Они осваивали новые, дикие территории, воспевали их в своих картинах и показывали Соединенные Штаты новым Эдемом. Так что Джорджия О’Кифф продолжает эту линию, только озеро Джордж, черный горный массив у его берегов и небо над ним стали тут неузнаваемыми, абстрактными. Превратились в цветные полосы. Но благодаря изгибам и цветным переливам эти полосы похожи на мягкие складки парчи, на горячие волны.

– Природа превратилась в ласковое касание, – прошептала Мона и вдруг впилась ногтями в ладонь деда.

Ему стало больно, и эта боль пробила брешь в его душе. Возможно, потому что сближение природы с лаской разбудило в нем память о первых детских чувствах, первом упоении теплым ветерком или весенним запахом. Если Анри когда-нибудь и погружался в эти давние воспоминания, то с тихой грустью. Как странно думать, что когда-то ему было столько же лет, сколько Моне! И как невероятно, что когда-нибудь ей будет столько же, сколько ему сейчас! Как он думал и говорил в десять лет? И как будет думать и говорить она, когда ей будет в десять раз больше, чем сейчас? Краски Джорджии О’Кифф вдруг запылали как угли. Природа превратилась в огненную ласку.

– Больше всего Джорджия О’Кифф прославилась своими цветами, написанными крупным планом, – продолжил он свой рассказ. – И так же как этот озерный пейзаж навел тебя на мысли о ласковых прикосновениях, цветочные лепестки, пестики, стебли в ее изображении напоминают разные части человеческого тела. В них наблюдается “биоморфизм”, схожесть с чем-то живым.

– Но и здесь тоже, посмотри, Диди! Вот тут, внизу, как будто губы и язык. Я вижу три рта, а наверху будто кто-то разлегся спиной к нам – вот его ноги, вот ягодицы! Это здорово! Я и сама, когда смотрю на небо, часто вижу там то какие-то предметы, то животных, но здесь точно видны три попы над горами. Вот он, биоморфизм!

Мона покатилась со смеху. Анри скорчил возмущенную гримасу, но должен был признать, что дурашливое замечание Моны не лишено оснований. Оно к тому же избавило его от необходимости рассказывать Моне, что цветы-видения Джорджии О’Кифф как раз и отличались сходством с женскими половыми органами. При желании он мог попутно объяснить, что этим художница хотела подчеркнуть свою женскую идентичность. Однако такое истолкование показалось ему слишком узким, и он предпочел другое, менее эротическое и более философское.

– Когда мы думаем о своем теле, Мона, мы представляем его себе неким вместилищем, внутри которого находимся, оно как бы составляет нашу оболочку. Джорджия О’Кифф заставляет нас увидеть это иначе. У нее природное сливается с анатомическим, анатомическое с абстрактным, абстрактное с природным и так далее. Как будто все закольцовано, все составляет неделимое целое. Можешь сказать, какая геометрическая форма преобладает в этой картине?

– Да вот сомневаюсь, то ли прямая, то ли кривая линия, – иронически сказала Мона, уж слишком простой был вопрос. – Все-таки, думаю, скорее кривая.

– Да, тут везде кривые, направленные в разные, в противоположные стороны. И это сочетание кривых и их зеркальных отражений – материализация идеи текучести, слитности. Можно это рассматривать на первом, вещественном уровне как выражение текучести воды, воздушных масс и облаков пара, которые тут колышутся, растягиваются и разрываются. Джорджия О’Кифф была очень чувствительна к атмосферным явлениям. Но я думаю, надо вникать глубже: для нее это космическая текучесть, ток, объединяющий все тела в мироздании. Нет разделения на биологические, человеческие тела, каменную материю гор и водную – озера, все это слитно, все едино. И тогда вполне нормально, что в этом пейзаже можно различить части тела и что он действует на осязание.

– И тогда, Диди, можно сказать, что в картине есть раны. Если весь пейзаж – это как бы живая кожа, то легко вообразить, что она окровавлена. – Мона замолчала. – Нет, я, конечно, ошибаюсь.

– А я думаю, ты ничуть не ошибаешься, Мона. Ничуть. Ты поняла урок Джорджии О’Кифф: она говорит нам, что весь мир – живая плоть.

Договаривать он не стал, не хотел морочить Моне голову, но сам подумал о Мерло-Понти, философе феноменологического направления. Это он говорил о “плоти мира”, даже об “универсальной плоти мира”. И считал, что не только человек воспринимает небо, озеро и горы, но и небо, озера, горы, поскольку они телесны, тоже ощущают прикосновение человеческого восприятия.

Вдруг Мона вскинула руки. Щеки ее вспыхнули, волосы чуть ли не встали дыбом, наэлектризованные вдохновением. Она различила на картине, в водовороте огненных красок, едва заметное зеленое пятнышко, напомнившее ей о деревьях, которые она видела два часа назад. Куда уходят исчезнувшие краски жизни? Теперь она знала разгадку.

– Диди! Вот же он, рай для красок! Я его нашла! Он в живописи.

39. Рене Магритт. Слушай свое подсознание

В этот августовский день Моне исполнилось одиннадцать лет. Каждый день рождения проходил по заведенному ритуалу: ближе к вечеру папа украшал лавку в Монтрёе, ставил там большой стол, пек шоколадное печенье и в каждое втыкал по свечке.

Родители сказали Моне, что в комнате спрятаны четыре подарка. Мона, набив рот печеньем, отправилась на поиски. Три пакетика она нашла сразу: колода из пятидесяти двух карт в красивом футлярчике, пара сережек и конверт с деньгами – шестьдесят евро. Мона запрыгала от радости, но четвертый подарок, сколько ни искала, найти не смогла. Камилла быстро кивнула на подсобку. Мона побежала туда и вдруг замерла – подумала о бабушке. И тут же вспомнила о коллекции фигурок Вертунни, которую Поль уже всю распродал. Каким-то образом свинцовые человечки и Колетта Вюймен