Глаза Моны - Тома Шлессер

помолчала и стала внимательно изучать сушилку, как и должна была с самого начала. Прошла минута, две, пять… И что, эта штука превращалась в ее глазах в произведение искусства, как сказал дед? Анри прервал молчание, отчетливо, чуть ли не по слогам процитировав знаменитую фразу Дюшана, надеясь, что она найдет отклик в душе внучки:

– “Картину создает зритель”.

Мона улыбнулась. Ей понравилась мысль, что она, маленькая девочка, каждый раз заходя в музей, играет такую важную роль: благодаря ей картины, скульптуры, фотографии и рисунки, которые там находятся, обретают искру жизни. Становятся собой и даже больше. Анри хотелось, чтобы Мона почувствовала: Марсель Дюшан со своей сушилкой и другими объектами реди-мейд подводит зрителей к каверзному вопросу: начиная с какого момента или с какой черты тот или иной предмет превращается в произведение искусства? Дюшан ответа не дает, он только ставит этот вопрос (точнее, намекает на него) c помощью простейшего жеста, лишенного какого бы то ни было эстетического или морального смысла.

– Марсель Дюшан, – снова заговорил Анри, – устраивал все новые провокации. Например, в 1917 году он представил, не называя своего имени, произведение под названием “Фонтан” – это был обыкновенный писсуар, только перевернутый, – и потребовал, чтобы его приняли на выставку наряду с картинами и скульптурами. Выставочный комитет отклонил его заявку, хотя изначально обязался никому не отказывать. Этой выходкой Дюшан и искусствоведам задавал тот же вопрос: при каком условии некий предмет становится произведением искусства? Надо, чтобы он каким-то образом подражал природе? Или наоборот, чтобы от нее отличался? Может, хватит подписи художника? Или того факта, что этот объект попал в художественную галерею? Или надо, чтобы автор произвел какую-то работу? В таком случае как эту работу измерять? По каким критериям оценивать? Даже если сушилка или писсуар не имеют никакой непосредственной эстетической ценности и не представляют никакого интереса, они служат Дюшану доказательством его правоты путем доведения до абсурда.

– Да, но, по-моему, произведение искусства должно вызывать какие-то чувства.

– Конечно. Но некоторые художники скажут тебе, что им до этого нет дела, и такая позиция имеет право на существование. Кроме того, недоумение, сомнение, неприязнь, бешенство и даже смех – ведь во всех таких экспериментах есть немалая доля юмора – это тоже чувства.

“И правда, – подумала Мона, – хотя эта сушилка меня раздражает, но железяка, которая висит посреди музейного зала, – это смешно!”

А вслух сказала:

– Ну, в конце концов, эта твоя штуковина – ничего, и она так забавно болтается в воздухе. Прямо как синий всадник Кандинского – взлетает, как ракета.

– Кстати, о ракете. Дюшан рассказывал, что однажды пошел в салон аэронавтики со своими друзьями Фернаном Леже и Константином Бранкузи, тоже художниками. Там он увидел великолепный самолетный пропеллер и объявил друзьям, что ничего более совершенного человеческие руки никогда уже не создадут. Поэтому живопись отныне мертва.

– Я уверена, он так говорил потому, что плохо владел кистью!

– Ошибаешься, Мона. Дюшан был прекрасным живописцем. Но в начале 1910-х годов почувствовал, что это устаревшая техника, и пожелал перевернуть классическое представление об искусстве. Не случайно сушилка появилась в 1914 году, уже через несколько месяцев после посещения салона аэронавтики, где он пришел к выводу, что живопись умерла.

– Судя по всему, не в 1914-м, а в 1964-м. Посмотри, что написано на обруче!

– Ну, Мона, от тебя ничто не ускользнет. Марсель Дюшан купил сушилку в 1914 году. Так что оригинальный экземпляр относится к этой дате. Но однажды его сестра случайно выбросила эту вещь на помойку, не подозревая, что перед ней произведение ее брата! Поэтому Дюшан закупил множество таких же сушилок и надписывал их в разные годы, в частности в 1964-м, когда дарил музеям. С одной стороны, это реплики, копии оригинала. Но с другой – смешно говорить об оригинале и его репликах, поскольку с 1914 года сушилки для бутылок не менялись, и точно такую же можно было в любой момент купить в магазине.

– Голова трещит от твоего Дюшана.

– Этот человек был одержим идеей разрушать все условности. Подрывая то, на чем держится повседневная жизнь, он привлекает наше внимание к устоям и принятым нормам всего общества. Ломая все, что действовало механически, показывает, что не существует ничего непреложного.

– Ну да…

– Посмотри еще раз, что тут написано в самом конце: “Рроз”. Это означает Рроз Селави.

– И кто это такая?

– Это имя вымышленного персонажа, женщины, в которую Дюшан иной раз рядился. Тем самым подсказывая, что и само собой разумеющееся для нас деление на мужчин и женщин может быть не столь категоричным.

– Этот Дюшан бузил, где только мог!

– Ага. Это и есть урок Дюшана: бузи, где можешь! Случай с базарной сушилкой – самый наглядный пример, но и вся его жизнь и все творчество – постоянная буза, он вносил смуту во все, включая музеи.

Выходя из зала, Мона думала, куда, интересно, подевалась папина сушилка-ёж, бывший символ его пьянства. Она хорошо помнила тот вечер, когда в полутемной лавке украсила ее брелоками-сердечками, чтобы выразить свою любовь. “Выходит, я тогда сотворила скульптуру”, – сообразила она. И поняла, что Марсель Дюшан на свой лад был волшебником, потому что дарил необычайную возможность превращать все что угодно в произведения искусства. Выходит, можно смешивать искусство с жизнью. При этой мысли Мона вздрогнула – это же невероятно здорово!

37. Казимир Малевич. Будь независимым

Камилла сидела с каменным лицом, сжав зубы. Они с Моной пришли в офтальмологический центр на последнее перед летними каникулами, контрольное обследование, как хотел доктор Ван Орст. Среди прочего надо было измерить внутриглазное давление. При этом на роговицу выпускают воздушную струю, что очень неприятно. Камилла смотрела на дочь, и от мысли о нависшей над ее девочкой угрозе слепоты у нее сводило живот, хотелось орать от бешенства. Но она держалась.

Мона вместе с еще несколькими пациентами терпеливо ждала результатов. Она загадала: если за двадцать секунд она сумеет досчитать в уме до тридцати, то они будут положительные. Она уставилась на ручные часы и стала лихорадочно перебирать числа. Получилось. Но это было слишком легко. Тогда она придумала другое пари, потруднее: надо было начать, как говорит папа, валять дурака и за десять минут рассмешить маму – в этом случае все будет хорошо. Часы показывали 15.11. До 15.13 она строила смешные рожицы, но Камилла только рассердилась и велела ей перестать. 15.15 – Мона сочинила довольно неуклюжую шараду – никакого толку. 15.18 – снова скорчила рожу. Время поджимало. Мона убедила себя, что от смеха