Глаза Моны - Тома Шлессер

опасным. На художника, который рисовал такие простые фигуры, объявлял, что возможно все и каждый волен исходить из собственного видения мира, из своего внутреннего Я, посматривали неодобрительно. Кончилось тем, что ему вовсе запретили создавать все эти кресты, производить опыты с чистым цветом и композицией. За ним следили, его унижали, и он довольно быстро, в середине тридцатых годов, умер от рака. Малевич хотел сказать, что картина – это автономное пространство. Слово “автономный” происходит от греческого номос, “закон”, и авто, “сам”. Автономный значит независимый, сам себе предписывающий законы. Основанное на простейшей геометрии искусство Малевича следует правилам, которые установил он сам. Это искусство свободно от окружающего нас вещественного мира. Подражать природе значило бы подчиниться ей, стать ее рабом, ее пленником.

– Интересно! Папа мне иногда говорит, что, когда я вырасту, буду жить автономно. Теперь я понимаю, что он имеет в виду.

– Малевич призывал каждого человека самостоятельно плыть в “белой свободной бездне”, погружаться в бесконечность. И было бы неправильно видеть в “Черном кресте”, как и в “Черном квадрате”, конечную точку истории искусства, траурный парус, означающий, что живопись умерла.

– Живопись умерла… Ты мне уже говорил, что так думал Марсель Дюшан.

– Но Малевич вовсе так не думает. Наоборот, он полагает, что живопись возрождается благодаря его абстрактному методу, который он назвал “супрематизмом”. Возрождается, потому что возвращается к бесконечно богатой разными возможностями первоначальной, зародышевой стадии. Мы не всегда отдаем себе отчет, что многое в сегодняшней архитектуре и современном дизайне восходит к абстрактному искусству начала XX века.

Неизвестно, сколько еще продлилось бы обсуждение картины, если бы Мону и ее деда не оторвал от него смотритель зала.

– Вы тут, случайно, никакого безобразия не затеваете? – осведомился он.

– Безобразия? С какой стати? – удивился Анри.

– Да вы уж целый час торчите перед этим крестом! Обычно никто перед ним не задерживается дольше чем на десять секунд.

– Да какое же мы, старик и маленькая девочка, можем устроить безобразие? Погодите минуточку, и мы не будем больше вам докучать до следующей недели.

– Так и быть, еще пять минут. Но не больше!

Смотритель сел на свое место, но продолжал зорко следить за подозрительной парочкой.

– Ладно, хватит! – фыркнула Мона. – Уступим место другим посетителям.

38. Джорджия О’Кифф. Весь мир – живая плоть

Летние каникулы тянулись медленно. По будням Мона большую часть дня проводила в детском развлекательном центре, но как-то ни с кем там не подружилась. Не то чтобы она дичилась и держалась особняком – вовсе нет! Просто она скучала без Жад и Лили. Пользоваться гаджетами в центре не разрешалось, но там была обширная библиотека. Мона пошла туда и вежливо спросила у служащего:

– А можно я буду тут не читать, а писать?

Вопрос был по меньшей мере неожиданный, странный, но, в конце концов, не было ничего запретного в том, чтобы девочка сочиняла и записывала свои истории, вместо того чтобы читать чужие. Мона устроилась в тенистом уголке, достала большую тетрадь в красной обложке, карандаш и резинку. Пора ей начать вести дневник и писать там про свои впечатления, настроения и желания.

Хотела было начать с текущего дня, но сообразила, что, прежде чем описывать настоящее, надо бы восстановить в памяти все истекшие недели, когда они с дедом ходили в Лувр, Орсе и Бобур. Если что-то забудется, спросить у него? Нет, лучше, подумала она, постараться все вспомнить самой. Она закрыла глаза. Представила себе поврежденную фреску Боттичелли: Венера, три Грации, Амур и девушка, принимающая дар. Тогда она взяла карандаш и красивым почерком вывела: “Сначала Диди научил меня принимать”.

* * *

В июльском зное парижские платаны пожелтели. Мона заметила это по пути в музей и спросила:

– Куда девается зелень из листьев, когда они вянут?

Анри так и застыл. Конечно, с научной точки зрения, вопрос не имел никакого смысла. Но в метафизическом плане это была непростая загадка. Он помолчал, глядя в небо, потом заговорил спокойно и убедительно:

– В самом деле… Куда девается белизна снега, когда он тает, красный огонь вулкана, когда он потухает, пурпур амаранта, когда он отцветает, чернота волос, когда они седеют, синева небес, когда наступает вечер? Может, есть особый рай для красок? Я уверен, что они там поют, кричат и ссорятся, толкаются и сливаются. Потом улетают. Снова возвращаются. И так до бесконечности.

Мона оглядела ближайший каштан, похожий на великана, и воскликнула:

– Ну, видишь, Диди, желтые листья осенью станут оранжевыми, но, может быть, если я буду очень долго смотреть на этот желтый цвет, он впитается в меня? И может быть, этот рай для красок находится у меня в уме!

Она улыбнулась поэтической красоте собственной мысли. Но тут же улыбка погасла и сменилась тревогой.

– А если я ослепну, то этот красочный рай, надеюсь, так и останется у меня в уме.

Анри не нашел что ответить. Что тут скажешь? Он тоже помрачнел, но взял Мону за руку и повел дальше, в музей. Возможно, картина Джорджии О’Кифф развеет их грустные мысли.

Густые, извилистые полосы красок, проведенные уверенной кистью. Отчетливо различимы красные, желтые и оранжевые волны или языки – на первый взгляд чистая абстракция в тонах раскаленной лавы. Композиция – чередование слоев, но не строго горизонтальных, а словно текущих слева направо, что придает картине динамизм. Ни прямых линий, ни углов, только катится светящаяся масса. Однако, если приглядеться, вырисовывается что-то вроде пейзажа. Верхняя часть картины с бело-розовыми, похожими на облака завихрениями на желтом фоне напоминает рассветное или закатное небо; пониже – выпуклая, более узкая, черно-серая полоса похожа на горный кряж, а в нижней половине набухают и колышутся трепещущие ленты знойных тонов, выцветающих в самом низу до телесного. Эти ленты подобны облачным завихрениям наверху, возможно, это их несколько искаженные отражения в водной поверхности. Вот и примерный сюжет: озеро без берегов у подножия темных гор под терпким ветреным небом.

На прошлой неделе Мона, чтобы испытать терпение деда, молча выстояла чуть не час перед крестом Малевича. Однако это длительное упражнение закалило ее, так что теперь она, уже не чувствуя, что ее принуждают или испытывают, долго созерцала картину.

– Джорджия О’Кифф родилась в Соединенных Штатах в 1887 году, – начал Анри. – Тогда это была совсем молодая страна. Огромная, переживающая экономический и культурный расцвет. Мать Джоджии была венгерского происхождения, отец – ирландского. Ее учителем в Нью-Йорке был Уильям Меррит Чейз, самый знаменитый художник того времени, настоящая