Глаза Моны - Тома Шлессер

Открыла красную тетрадь, перечитала свои заметки об автопортрете Рембрандта с наставлением познать себя и вдруг расплакалась. Она все время думала о своей бабушке. И тут трое девчонок, которые сидели на соседней скамейке, принялись с подростковой жестокостью, пожалуй не уступающей жестокости взрослых, насмехаться над ней и дразнить ее плаксой. До сих пор Мона никогда не обращала на них внимания. И теперь поначалу старалась делать то же самое. Отчасти потому что побаивалась. А еще потому, что была занята воспоминаниями о самом прекрасном в мире.

Однако через несколько минут унизительные выкрики стали раздражать ее, и слезы высохли. Она подняла голову и посмотрела прямо на девчонок.

Такого они не ожидали, и одна из них, видимо самая главная, крикнула:

– А ну, не пялься!

Мона по-прежнему неотрывно смотрела на нее.

– Не пялься, говорю! – повторила девчонка со злобной гримасой.

Мона и не подумала отвести взгляд. Вне себя от гнева, обидчица как заведенная повторяла свое требование. И все зря. В конце концов она не выдержала напряжения и, как ни смешно, вдруг расплакалась. Подружки тут же подняли ее на смех. Теперь “рёвой” и “нюней” стала она сама. А Мона махнула рукой и дружелюбно сказала:

– Да ладно, ерунда, забудем…

Забудем так забудем.

* * *

Перед очередным визитом в Бобур Анри спросил, правда ли Мона, как обещала, пересказывает усвоенные уроки своей собачке. Мона заверила его, что так и есть, и, пользуясь случаем, кое о чем попросила:

– Если мне очень нравятся в музее картины с животными, то животным, если бы их пустили в Бобур, понравились бы картины с людьми! И как мне интересно смотреть на чудных зверюшек, так им должно быть интересно смотреть на чудных людей.

Что ж, пусть будут чудные люди, подумал Анри и привел Мону к картине “Мать” Ханны Хёх.

Портрет женщины, но очень странный: это коллаж, состоящий из разнородных, приклеенных друг к другу элементов. Фотографии реальных частей лица сочетаются с первобытной маской. Длинный нос маски продолжает линию гребня, делящего пополам лоб. Волос нет, но вдоль линии, называемой в анатомии венечным швом, нарисован орнамент в виде овалов. Левый глаз явно женский. Правильной формы, со светлыми веками, тщательно подведенный под тонкой дугообразной бровью, он наверняка извлечен из глянцевого журнала. Правый же грубо вырезан в самой маске и смотрит вбок, как при расходящемся косоглазии. Под ним художница сделала тонкую трапециевидную прорезь, похожую на еще одну, рудиментарную глазницу. Через эту щель проглядывает фон из нарисованных акварелью вертикальных полос в оранжево-розово-серых тонах. В самом низу этой огромной асимметричной головы еще один фотофрагмент – сжатые губы и крохотный подбородок, непропорционально маленькие по сравнению со всем остальным. Эта часть портрета желтая, такого же цвета, как обтянутый простеньким трикотажным свитерком торс. Плечи узкие, обвислая грудь, под которой еще одна прорезь, показывающая абстрактный разноцветный фон. Выступающий живот – признак беременности. Руки заканчиваются выше локтей. Весь коллаж окаймлен широкими белыми полями.

От этого странного разномастного изображения исходила глухая скорбь. В нем чувствовалось что-то тоскливое, унылое, особенно в маленьких поджатых губах и в скудных красках: размытая акварель фона не гармонировала с тусклым лицом.

– Ну, Мона, скажи, что ты видишь, – мягким задушевным тоном спросил Анри.

– Прежде всего вижу маску. По идее, она надета на лицо… Но левый глаз и подбородок вырезаны из журналов и, кажется, наклеены поверх маски. Что тут сверху и что снизу? Невозможно понять. Так что… трудно сказать…

– Маска – конечно же, очень важный элемент. И тут надо сказать то, чего ты еще не знаешь об историческом фоне. Ханна Хёх – немка. Она родилась в 1889 году и входила в число тех художников начала XX века, которые увлекались экзотическими культурами: например, народов Африки и Океании. Ханна Хёх любила посещать этнографические музеи, где выставляются различные предметы быта и культа. Мало того, она вырезала картинки с этими предметами и накладывала их на изображения женских тел. Вот как здесь: портрет беременной женщины – беременность показана как выпуклость под грудью – совмещен с маской индейца племени квакиутль. Во времена Ханны Хёх многие стали по-новому смотреть на подобные предметы, долгое время считавшиеся чем-то недостойным внимания. Поэт Гийом Аполлинер и художник Пабло Пикассо, о котором мы с тобой скоро поговорим, не переставали восхищаться этими статуэтками, украшениями, утварью. Все это называлось примитивным искусством. И Ханна Хёх, и Аполлинер, и Пикассо хотели показать, что разделение на “дикое” и “цивилизованное” искусство нелепо. Ханна Хёх во время Первой мировой войны жила в Берлине и хорошо понимала, к каким катастрофическим последствиям привел технический прогресс. К несчастью, этот опыт человечества не помешал тому, чтобы спустя двадцать лет вспыхнула новая война. Первая мировая оказалась не последней.

– Я знаю, что на этой войне у многих солдат были изуродованы лица осколками снарядов. Их так и называли – разбитые морды.

– Да, и этот портрет, пожалуй, напоминает такую морду: он состоит из отдельных склеенных кусочков.

Мона очень любила дедушку и давно перестала замечать, что у него самого на лице шрам и нет одного глаза. Однако невозможно было не задуматься об этом теперь. Как именно Анри получил ранение, она не знала, дед об этом как-то не распространялся. Фиолетовый рубец через все лицо не казался Моне уродливым и ничуть не портил ее чудесного, славного деда.

– Ханна Хёх ненавидела войну, она задыхалась, чувствовала себя словно в тисках, рвалась на свободу. В Германии царил ужас, страна была наводнена инвалидами, потерявшими в боях руки или ноги. Вид этих навсегда искалеченных людей потрясал воображение. Зрелище страшное, но было в нем, жутко сказать, что-то абсурдное и даже смешное.

– Смешное? Как же можно смеяться над страданием?

– Конечно, это нехорошо. Но искусство может всколыхнуть в нас глубинные чувства, иногда постыдные, но заложенные в человеческой природе. Ханна Хёх примыкала к движению “дада” – однажды я говорил тебе о дадаистах с их экстравагантными кабаре, помнишь, когда мы проходили мимо “Базара де л’Отель де Виль”. Художники этого направления хотели показать общество изуродованное, искалеченное войной. Но делали это с примесью вызывающей иронии. Таким был некий Рауль Хаусман, с которым у Ханны Хёх была связь, болезненная, потому что он относился к ней как тиран.

– Ну-ка, расскажи!

– Как видишь, этот коллаж называется “Мать” и изображает беременную женщину. Так вот, в молодости Ханна Хёх была вынуждена дважды сделать аборт, в 1916 и 1918 годах. Рауль Хаусман поступал с ней жестоко.