Глаза Моны - Тома Шлессер

С одной стороны, он объявлял себя противником семейного уклада и призывал Ханну оставаться свободной эмансипированной женщиной. А с другой – был крайне эгоистичен и хотел полностью подчинить ее себе. Дошло до того, что она стала его бояться, работала над картинами, когда его не было дома, и прерывалась, как только слышала его шаги на лестнице.

– Это ужасно! Надеюсь, она от него ушла?

– Ушла. В 1922 году. А потом стала жить с женщиной. Ко времени создания “Матери” она уже довольно давно рассталась с Раулем Хаусманом, но они не перестали уважать друг друга, потому что постоянное творческое сотрудничество и соперничество позволило им создать новую художественную технику.

– Я знаю какую! Они придумали коллаж!

– Почти угадала, Мона. Но коллаж как таковой существовал и раньше. Например, Пикассо в 1912 году приклеил кусок клеенки на овальный кусок окрашенного холста и перевязал настоящей веревкой. Но Ханна Хёх при участии Рауля Хаусмана изобрела технику фотомонтажа, – Мона старательно повторила новое слово, – и придала этому приему социальную значимость. Она вырезает и соединяет картинки из популярных журналов, научных публикаций и личных архивов, причем не довольствуется чисто формальным новаторством, а стремится сбить привычные ориентиры, опрокинуть наши представления о вещах и их мнимой цельности.

– Во всяком случае, когда смотришь на эту “Мать”, беременность представляется каким-то несчастьем… Эта женщина словно раздавлена тяжким грузом.

– Я понимаю твое толкование, Мона. Бесспорно, все это можно прочитать в произведении Ханны Хёх, но не думаю, что суть его только в искажении и расчленении. Оно куда более позитивное, чем кажется. В нем есть и переустройство, пересоздание, обновление стандартов красоты. А ведь это тоже символ материнства: рождение новых возможностей и неожиданных представлений о самих себе. Понимаешь, Мона, в начале XX века еще господствовало мнение, что каждый должен играть строго отведенную ему роль. Особенно это касалось женщин. И вот как раз здесь Ханна Хёх утверждает, что нет ничего предрешенного заранее. И нет ничего плохого в нескладности; будь все мы морально и физически одинаково пропорциональными, то-то было бы убожество! Нескладность необходима, говорит Ханна Хёх, потому что это тоже часть нашего существа, нашей уникальности.

– Это и есть ее урок?

– Урок состоит в том, что надо постоянно, непрерывно формировать себя.

– А что во мне непропорционального, Диди? Большие глазищи, как мне все время говорят на переменках? Или маленький подбородок, как папа говорит?

– Я бы сказал, что у тебя слишком большое сердце, Мона.

42. Фрида Кало. Что нас не убивает, делает нас сильнее

У Поля была важная деловая встреча. Дирекция одной фирмы, состоящая из предприимчивых молодых людей, хотела обсудить с ним возможность развивать его идею старых телефонных аппаратов с дисками, которые можно соединять с мобильниками. Он прилично оделся, тщательно побрился, сбрызнулся туалетной водой. А перед уходом попросил Мону пожелать ему удачи.

На время его отсутствия она должна была оставаться одна в закрытой лавке. На стене висела теперь вырезанная из газеты “Париж – Нормандия” статья, предмет гордости Моны – ведь там говорилось о ее отце и его успехе на рынке в Эврё, было два слова и о ней самой. Ее упоминали мельком, но называли не “девочкой”, а “девушкой”. Кажется, в первый раз. Тем более приятно было увидеть это слово напечатанным в газете. От этого в ней окрепло смутное, но настоятельное желание самой построить свою жизнь, построить себя.

И вот, собравшись с духом, она взяла под мышку Космоса, вошла в подсобку, подняла крышку люка и спустилась в непроглядно темный подвал. Космос дрожал и поскуливал. Мона нащупала коробку, где в прошлом мае нашла документы, относящиеся к Колетте, вытащила три первых попавшихся под руку конверта и быстренько вылезла из подвала.

– Это будет наш секрет, Космос!

Она стала осматривать добычу. Старые газетные вырезки, помеченные 1966, 1969 и 1970 годами. Мона бережно разложила их на полу, опустилась на колени и сосредоточилась, чтобы попытаться по этим отрывочным сведениям понять, что за человек была таинственная бабушка, о которой она так часто думала. Заголовок первой статьи гласил: “Колетта Вюймен: умирать без страха”. Вторая называлась: “Колетта Вюймен – борьба за достойную смерть”. Третья начиналась вопросом: “Она толкает нас на самоубийство?” Ее бабушку во всех трех называли “стойкой женщиной-борцом”. Моне очень понравилось это выражение. Сейчас она еще только “девушка”, но, когда вырастет, непременно станет такой же “стойкой женщиной-борцом”, как Колетта.

В статьях также мелькало незнакомое слово, которое и прочитать-то было трудно. Слово певучее, ласкающее слух, но в самой его красоте было что-то тревожное: “эвтаназия”.

* * *

Дождь в Париже не шел, но далеко в небе сверкали молнии. Мона в тот день была какая-то мрачная и все время бессознательно цеплялась за свой амулет, как будто дергала за цепочку, чтобы что-то запустить или освободить. Анри остановился перед Бобуром. Площадка под пасмурным предгрозовым небом пустовала. Он присел, взял руки внучки в свои ладони и, глядя ей в глаза, сказал:

– Что с тобой, Мона? Скажи! Вот увидишь, тебе станет легче.

Мона вымученно улыбнулась. Ей не хотелось смотреть деду в лицо. Поэтому она обняла его и шепнула на ухо:

– Диди, а как узнать, когда умрешь?

Анри молчал. Только все крепче прижимал к себе внучку. Мона чувствовала, как он глотает слюну, кадык так и ходил по горлу вверх и вниз. Видно, его обуревали эмоции, но слов он не находил. И эта немота походила на глухой гром надвигавшейся на город грозы. Может быть, Фрида Кало поможет ему найти ответ.

Портрет женщины лет тридцати на ярко-синем фоне. Строгое лицо, сросшиеся брови похожи на раскинутые крылья большой птицы. Под стать густым бровям легкий пушок над верхней губой. Голова чуть повернута вправо. Сзади видны концы зеленой ленты, которая вплетена в уложенные на голове косы, поверх кос – венок из подсолнухов. Рельеф лица скупой, оно выписано довольно натуралистично, но сухо, без нюансов, несколько примитивно, что делает его похожим на икону, существующую вне времени. Все же черты лица и сжатые ярко-красные губы свидетельствуют о бурном темпераменте, решительном характере. Особенно глаза с выпуклыми веками выдают удивительную внутреннюю силу. Длинная шея, зеленая блузка с желтой в крапинку каймой. Портрет со всех сторон обрамлен очень простыми и очень пестрыми украшениями: справа и слева по три раскрытых розовых и красных цветка – слишком правильная и потому удручающая симметрия, – сверху что-то в высшей степени абстрактное, напоминающее своды церкви или театральный