Глаза Моны - Тома Шлессер

43. Пабло Пикассо. Надо все сокрушать

Спустя два месяца Мона с Камиллой снова явились в Отель-Дьё. Доктор Ван Орст принял их в своем кабинете. Он выглядел помолодевшим. Показатели Моны были отличными. Все результаты исследований говорили: никакого риска слепоты, исключительная острота зрения. Ван Орст, как обычно, попросил Камиллу выйти, а Мону усадил в глубокое кожаное кресло и, серьезно посмотрев на нее, спросил:

– Ты готова к испытанию, которое может оказаться болезненным?

– Я могу умереть?

– Что ты, конечно нет! Но я не могу сказать тебе заранее, в чем оно будет заключаться, иначе не смогу проверить свою гипотезу.

Немного подумав, Мона энергично кивнула. На этот раз доктор не стал погружать ее в гипноз, а попросил расслабиться, но оставаться в сознании, успокоиться, но не отключаться от внешнего мира. Почувствовав, что Мона совершенно спокойна, он велел ей, не моргая, смотреть прямо перед собой. А потом потихоньку снять с шеи амулет-ракушку. Мона взялась за леску и медленно стала снимать его через голову. И тут же свет померк. Белое больничное пространство со страшной скоростью затопила темнота, в ней утонули стены, пол, потолок, мебель. Даже своего тела Мона больше не видела, оно исчезло. Страшно. Глаза ее были широко раскрыты, но ничего не видели. Ее охватил тот самый ужас, который она переживала, когда была с мамой на кухне, с папой в лавке, с дедом в музее Орсе, ужас слепоты, только теперь к нему прибавился пронзительный холод. Голос доктора приказывал ей глубоко дышать. Наконец, по телу пробежала теплая волна, Мона снова могла шевелиться. Она надела амулет на шею. Ракушка скользнула на грудь. И снова проступили очертания мира, как будто рассвет в один миг прогнал ночь.

Мона пришла в себя и дрожащим, едва слышным голосом пересказала доктору, что с ней было:

– Опять погас свет.

Лицо Ван Орста расправилось, он помолчал и с легкой улыбкой сказал:

– Я понял, Мона. Ты была очень сильной.

Когда же Камилла вернулась в кабинет за дочкой, он твердо и озабоченно объяснил ей:

– Мона никогда не должна снимать ракушку, которую носит на шее. Мы уже близки к разгадке.

* * *

Анри принес внучке подарок: соломенную шляпу с широкими полями и кремовой лентой вокруг тульи. Мона в ней была просто неотразима.

– В последний раз ее надевала твоя бабушка, – прошептал Анри.

Мона в тот же миг поняла значительность этого подарка, и на глазах у нее выступили слезы. Она смахнула их рукой, нечаянно вырвав ресничку, которая попала между веком и глазом. Соринка в глазу или камешек в башмаке – пример того, какой разрушительной может быть мелочь. Крохотная ресничка – и весь механизм буксует и застопоривается. Когда наконец Моне удалось избавиться от инородной частички, она почувствовала огромное, несоразмерное с величиной раздражителя облегчение во всем теле. Анри в это время подумал, что смотреть, как любимая внучка, судорожно моргая, отгоняет беду, просто невыносимо. А ведь ее глазам в этот день предстояло изрядно побороться: в залах Бобура их ожидал самый буйный смутьян за всю историю визуальных искусств.

Две женщины: одна, обнаженная, лежит на кровати, другая, справа на переднем плане, сидит, держа за гриф мандолину, но не играет на ней. Слева видна на полу пустая картинная рама. Но это описание с большой натяжкой, потому что ничего связного и реалистичного на картине нет. Все состоит из граней и осколков, все угловатое (головы, подбородки, колени и локти не закругленные, а остроконечные), и все довольно мрачно. Задний план состоит из плоскостей и ложных перспектив в серых, коричневых и черных тонах. В лежащей фигуре преобладает болезненно-бежевый, в сидящей с мандолиной – синий плюс зеленая шевелюра. Кровать и стул неудобные. Но главное, безумно странные сами человеческие тела. В них не соблюдены ни анатомия, ни симметрия в привычном нам понимании. Глаза посреди лба и смотрят в разные стороны, рот – черточка без губ, а позы не пойми какие: например, лежащая женщина вроде повернута так, что мы видим ее пупок, но бугры на боку – не что иное, как ягодицы, то есть ракурс совсем другой. Одна грудь у каждой модели совмещена с плечом. Понятия плоского, выпуклого, углубленного, расположения анфас, вполоборота, в профиль перепутаны, они присутствуют все разом и в то же время раздробленно, как изображение в разбитом на кусочки зеркале.

В полном изумлении, Мона надолго застыла перед “Утренней серенадой” Пабло Пикассо. Она сразу поняла, что в традиционной, академической трактовке эти женщины воплощали бы красоту, умиление, негу. Здесь же они повергали в смятение своим растерзанным, чудовищным обличьем и кричащей выразительностью: каждая линия, каждая тень, каждая краска цепляла взгляд.

Девочка сидела перед картиной по-турецки, раскрыв рот и терпеливо ждала объяснений.

– В 1940 году, – начал Анри, – Франция потерпела поражение от нацистов, и Париж был оккупирован. В городе царила удушливая атмосфера; вражеская мощь, насаждавшая насилие, расизм, антисемитизм, подавляла свободные голоса. В том числе голос испанца Пабло Пикассо. Он родился в Малаге в 1881 году, отец его был художником, и сам он очень рано в совершенстве овладел техникой рисунка и живописи. “Ребенком я рисовал как Рафаэль, – говорил он, – но понадобилась целая жизнь, чтобы я научился рисовать как ребенок”.

– Это напоминает Сезанна.

– И не зря. Сезанн был для Пикассо великим образцом. Вглядись в эту “Серенаду” – там все раздроблено, как будто обе модели увидены одновременно спереди, в профиль и сзади. Такой стиль называли кубизмом, его вдохновителем считается как раз Сезанн, а расцвет его пришелся на 1910-е годы. Самыми крупными фигурами кубизма были Пикассо и его друг Жорж Брак. Они стремились разобрать, разложить на элементы реальность, чтобы потом собрать по-своему, показывая мир изнутри и снаружи. За свою жизнь Пикассо перебрал множество разных стилей, но кубистская жилка осталась в нем навсегда, о чем свидетельствует эта картина 1942 года.

– Потому что весь мир тогда был разорван в клочья?

– Разорван в клочья, да. Пикассо написал несколько яростных антивоенных работ, самая знаменитая из них – огромное полотно под названием “Герника”, реакция на страшную бомбардировку мирного города в 1937 году, на убийства простых людей, гражданского населения. Но у Пикассо с его фрагментарной манерой и самые обыденные сюжеты передают ужас мира, где разрушены все основы.

– Я бы сказала, что в этой картине есть что-то от всем хорошо известной живописи. Мне, например,