Фантом Я - Ольга Устинова

на себя рыжую облезлую дверь. Евгений справился с дверью, и еще с одной, после мрачного коридорчика, и вошел в освещаемую и днем и вечером, и в любое время года электичеством комнату с тремя столами, деревянным полом и большой и рыжей женщиной за центральным ее заваленным бумагами алтарем.

Точь-в-точь как входная дверь, — подумал о цвете ее Евгений, любивший отмечать сочетания красок в городском пейзаже.

— Я по очень важному делу, — сказал Евгений. — Я насчет спасения флигеля. Дело в том, что его нельзя сносить. Он принадлежит истории.

Женщина за столом посмотрела на Евгения очень понимающе и произнесла вполне для ее крупной фактуры и сильно прокуренного голоса мягко:

— А что вы все ко мне с вашими жалобами ходите? Не я решения эти выношу, не я. Что вы все в подвал ко мне повадились, жалобы ваши носить. Наверх идите. Наверх. Я тут при чем?

Евгений решил посоветоваться и спросил доверительно, купившись на мягкую интонацию:

— Как вы думаете? Если я подписи соберу, с протестом так сказать, с мнениями?

— Да какие подписи? — без всякого снисхождения уже завопило подвальное начальство. — Да какие подписи? Очнитесь. Ведь двадцать дней осталось до полного выселения флигеля. Никто и слушать не станет. У всех ордера. Все распределены уже. И матушке вашей ордер дали. В хорошую квартиру. В малонаселенную. В новых домах. Только что построили. Чего вы хотите? Что вам мало?

Евгений сказал:

— Матушка моя никуда не поедет. Она здесь всю жизнь прожила, она никуда не поедет.

— А не поедет, вывезем. У нас на то указ имеется. Вывезем на своем транспорте, и вам еще счет за то представим. Так что не затевайте, я вам говорю, не затевайте.

— Ну чем же флигель-то провинился? — пытался дозваться Евгений до запрятанной, как он полагал, потайной струнки скорби об утрате красоты сей, уюта, тишины и строгости, и гармонии линий. Ибо не годится, в самом деле, такому ответственному лицу, как управдому, человеческие слабости проявлять.

— Наверх! — рявкнула прокуренным голосом управдом, и выбросила руку вверх так, как будто посылала Евгения в атаку на небеса.

— Хорошо, — согласился Евгений, хотя плохо себе представлял, кто именно наверху занимается подрывным делом по уничтожению флигелей и танцующих в воде церквей, и к кому именно обратиться с вопросом.

КАК ЕВГЕНИЙ ПИСАЛ ПРОТЕСТ

Дома Евгений спросил у матери:

— Мама, а что если я объявлю голодовку? Некоторые так чего-то добиваются, когда протестуют.

— Ты здесь уже и не прописан, — напомнила ему мать. — Ты у жены живешь, в новой квартире. Если ты, сын мой, будешь голодать только оттого, что тебя посылают жить в отдельной квартире, тебя на полном основании посадят в психушку. Некоторые протестующие именно туда и попадают.

Против психушки Евгений не нашел в себе никаких отзвуков внутреннего несогласия. Однако нельзя же, в самом деле, собираться прежде времени куда тебя не приглашают.

— Что же, — сказал Евгений, — тогда надо написать эту бумажку в защиту флигеля и попробовать собрать у соседей подписи.

С этим призывом сохранить жизнь флигелю Евгений мучился весь длинный вечер, стараясь пронять сердца.

Седовласая мать Евгения одела пенсне, чтобы прочитать последний чистовой вариант, аккуратно выведенный Евгением от руки. Прочитав же, согласилась, что с этим можно пойти постучаться к соседям.

— Это пронимает сердца, — подтвердила мать Евгения и действительно вынула платочек, чтобы достойно встретить показавшиеся слезы.

КАК ЕВГЕНИЙ СОБИРАЛ ПОДПИСИ

Подписи дались Евгению с большим трудом. Решительно подходя к двери соседней с ним квартиры, Евгений, нажав кнопку звонка, вдруг оробел, и важность миссии его вдруг показалась ему пустячным беспокойством людей, давно с отъездом и переселением своим примирившихся и, может, даже от этого переезда только выигравших. Многие ведь, прямо скажем, сумели добиться через это переселение отдельных квартир и никак не стали бы потакать Евгению в его затее, грозящей отобрать у них такое везение их и счастье.

Поэтому и случилось, что многие Евгению отказали; лишь совсем немногие, из тех, кто на переезде ничего не приобрел и кому терять было нечего, подписали; конечно же он не застал многих дома, и конечно же большинство пожало плечами, махнуло в безнадежности рукой и, осторожности ради и спокойствия душевного, не стало ни во что вмешиваться.

Однако, некий определенный список протестующих фамилий был у Евгения в руках!

Но кто же мог быть наверху самым главным, самым в ответе за варварство отнять у Евгения игрушечную балерину, отнять у матери Евгения, прекрасной как белоснежная свечка, ее уютный милый флигель с белыми кирпичиками под крышей и всем, что может сделать здание неповторимой индивидуальностью, неповторимой единоличностью, вовсе и во всем непохожей на соседа справа и соседа слева.

Не знал Евгений. Не знал, не знал, не знал…

И мучился своим незнанием и стыдом как бы даже за незнание это свое…

И тогда вновь явился во сне Евгению Петр и сказал ему неуверенно:

— А ты попробуй, Евгеньюшка, попробуй заведение сие, авось и получится… Послушают тебя люди сии там, однако ж говори за себя, за нас как бы, погромче, чтоб голос твой слышно было…

Евгений, проснувшись, записал наименование заведения, которое, по звуку, имело прямое отношение к архитектуре, с указанием на ГЛАВ, т. е. на самое главное отношение к архитектуре города и ее охране, заглянул в телефонные книги и позвонил по справочным и даже в транспортное бюро относительно того, как добраться в храм охраны красы мира сего, и, добравшись довольно просто и скоро, ибо храм охраны красоты города находился почти в центре его, вдруг так оробел, что по обыкновению своему пугаться швейцаров, бабуленек в церкви и вообще всех, кто мог потенциально погрозить клюкой, либо тростью, либо просто обругать не знамо за что, а из простого неуважения к его, Евгения, робости и негорделивой осанке, так оробел, что спросил старца-швейцара шепотом, показав свое творение с подписями соседей:

— К кому?

И получил кивок в ответ, направляющий его вверх по беломраморной центральной лестнице.

Когда Евгений медленно и отрешенно спускался обратно по этой лестнице вниз, он все еще держал в руке свой осмеянный список.

Возле всемогущего, в плане пропустить — не пропустить, обругать — не обругать, швейцара стояла урна, и Евгений медленно обронил туда смятую бумажку. Еще постоял над ней, плавно опустившейся на дно сей урны, как рыцарь над могилой ушедшего не-признанно и бессмысленно в сражении с зловредными и неуязвимыми духами друга.

Вот и все… — сказал себе Евгений. — Вот и все… Теперь уже конечно будут они матушку