Голые среди волков - Бруно Апиц

– Дайте им отдохнуть, – сдерживал он любопытных обитателей блока. – Напоите их. Кто может, уступите кусок хлеба!

Достав из шкафчика свою пайку, он раздал ее по ломтикам. Примеру Бохова последовали и другие. Дневальные принесли кофе, притащили одеяла. Многие освобождали свои места на нарах и укладывали больных. Никто уже не думал о том, что пользоваться постелями днем было строго запрещено.

– Кто еще станет нам теперь запрещать? Кладите товарищей сюда!

С прибывших стаскивали грязные лохмотья, и измученные люди растягивались на нарах, всхлипывали от счастья. Спать, спать, ничего не нужно – только спать! Даже голод отступал перед этой более сильной потребностью. Когда в бараке стало тише и самые выносливые из новоприбывших немного пришли в себя, Бохов разговорился с ними. Окруженные любопытными, они рассказали о своих скитаниях.

Прошло немало недель с тех пор, как их эвакуировали из подземного лагеря близ Нордхаузена, где в недрах горы помещался завод, изготовлявший ракеты «Фау». В пути их слили с этапами заключенных из Гальберштадта, Мюльхаузена и Лангезальца. Их кидали то туда, то сюда меж двух фронтов. Эсэсовцы гнали их, удирая от наступающих американцев. Особенно туго приходилось вблизи фронта. Их длинные колонны служили удобной мишенью для штурмовиков, которые, по-видимому, не могли распознать, что это заключенные, и беспощадно палили по ним. Потери были огромные, даже если не считать больных и вконец обессилевших, которых пристреливали в дороге эсэсовцы и, когда проходили через населенные пункты, члены гитлерюгенда. Нередко приходилось пробираться проселочными дорогами, так как шоссе были забиты танками, орудиями и пехотой. Усиливая невообразимый грохот, бешено проносились мотоциклы и машины с офицерами. И вдобавок к военной сумятице – толпы гражданского населения. Так побежденные откатывались назад по дорогам Тюрингии. На обочинах громоздились горы артиллерийских боеприпасов, которые отступающие не могли захватить с собой, настолько стремительным было их бегство!

С большим вниманием слушали обитатели барака рассказы новичков. Вот, значит, что творилось за оградой лагеря! Как близок должен быть фронт, если уже в Тюрингии идет такая эвакуация! И в других бараках заключенные узнали о событиях. Надежда вспыхнула в битком набитом лагере. Ведь со дня на день можно ожидать появления американских авангардов.

В начале двенадцатого завыла сирена. Воздушная тревога! Так рано она еще никогда не начиналась. На этот раз в лагере не было сутолоки, не возвращались в бараки и рабочие команды. Только шестнадцать санитаров промчались по аппельплацу. Опустелым казался лагерь 4 апреля под лучами раннего солнца. По небу не тянулись в тот день поблескивавшие серебром птицы. Тревога началась из-за американских штурмовиков, которые пикировали на колонны грузовиков, торопливо спускавшихся с горы к Веймару. В районе эсэсовских казарм тревога пресекла спешные приготовления. Перед складами боеприпасов стояли наполовину загруженные машины. Эсэсовцы исчезли в убежищах. Стрелки тройной цепи сторожевых постов попрятались в противоосколочные щели. Из долины доносился заглушенный расстоянием лай зениток.

Тревога продолжалась не больше часа, а уже вскоре после отбоя Кремер получил от Кёна сведения обо всем, что его шестнадцать санитаров увидели за пределами лагеря. Они обнаружили колонны машин с боеприпасами, тройную цепь часовых, между постами – пулеметы; на вышках разглядели удвоенные посты и тяжелые пулеметы. Все говорило о том, что за зоной шла лихорадочная деятельность, прерванная только тревогой. Нужно было срочно уведомить Бохова. Кремер поспешил к нему в барак. Оба поднялись по наружной каменной лестнице на верхний этаж. Здесь им никто не мешал.

Кремер докладывал, Бохов слушал, глядя в окно. Безмолвные и тихие, тянулись бараки. Нигде – ни души. Безмолвные и застывшие, стояли вышки вдоль ограды. Из закопченной трубы крематория лениво полз дым, подсвеченный отблеском огня. Опять кого-то сжигали… Вонь от сжигаемого тела смешивалась с острым запахом варившейся в кухне похлебки. Бохов прищурился. Через крыши бараков был виден кусок аппельплаца и здание у ворот. Ему показалось, что на площадке главной вышки стоят четыре пулемета вместо обычных двух. В зловещей тишине и неподвижности чернели кованые ворота, в зловещей тишине и неподвижности застыл весь лагерь, словно в духоте предгрозья.

– Бедой пахнет! – глухо пробормотал Бохов.

Однако теперь не время было предаваться своим мыслям. Каждый час это оцепенение могло взорваться и уничтожить множество людей. Требовалось срочное совещание с товарищами из ИЛКа. Но как им двоим незаметно добраться до семнадцатого барака? Выход придумал Кремер. Как ни странно, хороший способ маскировки ему подсказал кухонный чад.

– Слушай! – сказал он. – Товарищи из ИЛКа могут вместо дневальных пойти на кухню и отнести еду в семнадцатый блок. В толкотне никто не обратит на них внимания. Я все подготовлю. Но как ты оповестишь своих подопечных?

Кремер спросил об этом не зря. Ведь он, как лагерный староста, был единственный, кто, несмотря на запрет Вайзанга, имел право ходить по территории лагеря. Только через Кремера можно было созвать членов ИЛКа. До сих пор Бохов очень строго соблюдал конспирацию, но теперь в этом уже не было необходимости. Он назвал Кремеру номера бараков и фамилии тех товарищей, которых следовало срочно оповестить.

– Нелегкое для тебя времечко настало, Вальтер. Все сосредоточивается в твоих руках, – сказал Бохов, обнимая за плечи Кремера.

Тот ничего не ответил. Его пальцы лишь крепко сжали ржавую трубу перил. Немного погодя Бохов продолжал:

– Твоя жизнь ежечасно под угрозой. Не будем закрывать на это глаза. Если фашисты не найдут никого из сорока шести, может случиться, что… тогда можно опасаться, что тебя… В общем, они считают тебя руководителем!

– Знаю.

– Не лучше ли тебе своевременно скрыться?.. Исчезнут сорок шесть человек или сорок семь – это уже не играет роли.

Кремер взглянул на Бохова. На их лицах отражалось то, что оба думали. Кремер вспомнил об угрозе Клуттига, но решил скрыть это от Бохова.

– Может быть, Герберт, у нас больше не будет времени и случая поговорить, – промолвил он, – поэтому хочу тебе кое-что сказать. Пусть это останется между нами. Я хочу жить, особенно не хочется умирать перед самым концом. Пойми меня правильно. Каков бы ни был этот конец. Может быть, я хочу жить лишь потому, что… Ведь любопытно взглянуть, что будет потом. – Шутка Кремеру явно не удалась. Он посмотрел на небо. – На прошлой неделе исполнилось одиннадцать лет, как я в заключении. Одиннадцать лет! Вот проклятие! И так хочется знать, стоило ли терпеть. – Кремер умолк, закусив губу. Бохов из уважения к нему не нарушал молчания. Сердясь на себя за то, что расчувствовался, Кремер заворчал:

– Вздор! Прикончить меня?.. Ну, а если