Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Но одно крайне печальное обстоятельство заставило его задержаться.

Как оказалось, донья Леонор не солгала ему в том письме: маленький инфант Энрике и впрямь хворал. И тут, как на грех, заболевание обострилось. Врачи были бессильны.

Альфонсо, в великом отчаянии, усмотрел в этом несчастье Господню кару. Он вспомнил, как однажды поддразнивал дона Родрига, утверждая, что Господь Бог, по всей видимости, доволен им, Альфонсо; дескать, за что бы он ни взялся, все принимает благополучный оборот. Но Родриг ответил, что в подобных случаях еще жесточе бывает наказание, ожидающее грешников на том свете, а посему грешнику следовало бы радоваться, если Господь карает его в земной жизни. Положим, оно и так, но если это милость, то милость жестокая. Однако Альфонсо заслужил сие наказание. На коронном совете он повел себя лицемерно: он согласился с коварными, лживыми доводами еврея, он трусливо уклонился от священнейшей из всех своих обязанностей – от войны. И то, что Господь лишил его наследника, доказывало, что Альфонсо – великий грешник.

В душе Леонор тоже проснулось суеверие. Королева упрекала себя за то, что в письме к мужу преувеличила хворь инфанта, выдав ее за серьезную болезнь, а ей всего-то и надо было отвлечь Альфонсо от еврейки и заманить в Бургос. А теперь неподкупные небеса обратили ее своекорыстную ложь в правду. Беспомощная, отчаявшаяся, сидела она подле мечущегося в горячке, задыхающегося ребенка.

Из Толедо прибыл старый Муса ибн Дауд, чтобы предложить бургосским лекарям свою помощь.

Дон Иегуда перепугался, узнав о болезни ребенка. Случись что-то с инфантом, донья Леонор наверняка добьется обручения принцессы Беренгарии с доном Педро, и никакой план, даже самый хитроумный, не помешает заключению союза, то есть войне. Дон Иегуда немедленно поставил в известность альхаму, чтобы толедские евреи молились об исцелении инфанта. И те молились, не жалея сил, ибо понимали, чтó сейчас лежит на весах. Одновременно Иегуда попросил Мусу отправиться в Бургос. Старик-врач сперва возражал – объявил, что хочет подождать, пока его призовет король. Однако Иегуда настоял на его незамедлительном отъезде.

И вот он явился в Бургос. Хоть король и недолюбливал старого сыча, на сей раз он вздохнул с облегчением и поспешил сообщить донье Леонор, что прибыл лучший врач на всем полуострове, Муса ибн Дауд, и уж он-то непременно спасет малыша.

Но при этих словах ясные, спокойные черты доньи Леонор исказились, в ней словно бы произошла некая ужасающая перемена, и вся ее ненависть наконец-то выплеснулась.

– Мало вы наделали бед, ты и твоя жидовка? – набросилась она на мужа, и ее голос, обычно такой благозвучный, звучал исступленно и пронзительно. – Теперь еще и моего сына решили извести? – Королева перешла на французский язык, привычный ей с детства. – Клянусь очами Господними! – повторила она излюбленную божбу своего отца. – Да лучше я собственными руками убью этого негодяя, чем подпущу его к моему мальчику!

Альфонсо отшатнулся. Перед ним стояла совсем другая Леонор, не та, которую он, казалось бы, наизусть изучил за пятнадцать лет. Даже во время того злополучного совета, когда она бросила ему в лицо жестокие слова, Леонор все-таки старалась сохранить свой обычный тон и манеры. Сейчас впервые вырвалась наружу та бешеная страстность, что подвигла ее отца и ее матушку на самые невероятные поступки. И вся вина лежала на нем, Альфонсо. Это из-за него благородная дама и королева вдруг превратилась в бесноватую.

Инфант Энрике умер в тяжких мучениях.

Донья Леонор сидела молча, окаменев. Но сквозь невыносимую боль утраты пробивалось напоенное ядовитой горечью осознание того, что это несчастье наконец-то приведет ее к цели. Теперь, после смерти инфанта, Беренгария вновь стала наследницей кастильского престола, а значит, обручить ее с доном Педро – святая необходимость и долг перед всем христианским миром. Теперь ни жид, ни черт в ступе не помешают войне. Теперь дону Альфонсо придется оседлать боевого коня и расстаться со своей жидовкой. И пока она, мрачно изумляясь сама себе, обдумывала те выгоды, за которые заплатила столь страшной ценой, ее мечта вдруг живо нарисовала ей образ Альфонсо: он был облачен в доспехи, он отправлялся на битву, вот-вот он наклонится к ней с коня, бодрый, уверенный в своих силах рыцарь. В прошедшие месяцы она не ощущала ничего, кроме безудержного желания отомстить, но в этот миг к ней возвратилась былая любовь.

Альфонсо чувствовал себя уничтоженным. Он сидел, тупо уставясь в одну точку, лицо было мертвенно-серым, нечесаные волосы свисали на лоб. Муки раскаяния терзали его сердце. Он упрекал себя в самообмане: зачем он изображал, будто хочет обратить Ракель в христианство, если с самого начала знал, что ничего у него не выйдет? Страсть к этой женщине сразила его, точно тяжкий недуг, он это понимал – и не желал понимать. Он закрывал глаза, прикидывался слепым. Но теперь Господь отверз ему очи, и все предстало перед ним с беспощадной ясностью.

В эту ночь, пока маленький инфант лежал посреди замковой капеллы в открытом гробике, а кругом курился ладан, сияли свечи и монотонно звучали молитвы причта, Альфонсо и Леонор объяснились и пришли к согласию. Он без лишних предисловий задал вопрос, сколько времени ей понадобится, чтобы устроить обручение Беренгарии с доном Педро. Она ответила, что брачный договор и все условия можно будет подписать, пожалуй, через несколько недель.

– Ну что ж, через два месяца выступаю в поход, – заявил Альфонсо. – Вот и хорошо, – сорвалось у него с языка.

К донье Леонор вернулось самообладание, она сидела с кротким и печальным видом, исполненная достоинства. Она думала о том, сколько горя пришлось пережить им обоим, прежде чем он выбрался из тины греха. В мозгу у нее настойчиво звучали слова, которые ее матушка, находясь в заточении, написала Святейшему отцу: «Божьей немилостью королева Английская». Она обменивалась с Альфонсо рассудительными, спокойными словами и фразами, но про себя все снова и снова повторяла: «In ira Dei regina Castiliae»[104].

Своим обычным приятным голосом, со всей сдержанностью она сказала мужу, что, перед тем как идти на войну, неплохо было бы отрешиться от всяческого греха. Он сразу же ее понял. Его терзало воспоминание о том, как Леонор при посторонних бросила ему в лицо позорное обвинение, как еще два дня тому назад она проклинала, и божилась, и кипела ненавистью. Но сейчас ее лицо и голос были спокойны, она смотрела на него почти что с состраданием. Нет, это была уже не гневная, не карающая,