Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

– Немедля отошлю ее прочь! – пылко поклялся он.

Пока король подъезжал к воротам Галианы, по привычке читая надпись «Алафиа – благословение и мир», пока он смотрел на мезузу с разбитым стеклышком, в груди у него бушевала упрямая радость – он предвкушал, как сейчас скажет Ракели: «Я ухожу на войну, мы расстаемся, так пожелал Господь». Сообщив ей об этом, он тотчас вернется в Толедо.

Но вот она предстала перед ним, ее голубовато-серые глаза сияли, все лицо так и сияло – и решимость его куда-то улетучилась. Правда, он пока еще изо всех сил старался не забыть обещание, данное в Бургосе. Да, он выполнит свой обет, он ей скажет, что пора расстаться. Только не сию минуту, не сегодня.

Он обнял ее, они вместе сели за трапезу, потом болтали, гуляли по саду. Она, эта женщина, была совсем новой, не такой, как в его воспоминаниях, она была еще прекраснее. И с чего это он вбил себе в голову, будто в ней есть что-то бесовское?

Сгустились сумерки. Забыта была и смерть инфанта, и священная война. Настала ночь, и это была блаженная ночь.

Утром они завтракали вместе, как обычно. Только Альфонсо вдруг стал неразговорчив. Пора наконец-то ей все сообщить, глупо дальше откладывать, каждая минута промедления греховна.

Она непринужденно болтала о мелких событиях, случившихся за это время. Дядюшка Муса ей, видите ли, без устали рассказывал о бургосской архитектуре. Самому Мусе, по его словам, приятнее мусульманские города и жилища, однако старик различил признаки большого стиля в строгой, простой наготе христианских городов и замков, устремленных ввысь. В этой простоте есть величие.

То, о чем говорила Ракель и как она об этом говорила, вызвало у Альфонсо досаду. В нем снова проснулись воспоминания о Бургосе, о болезни сына, о неистовой вспышке доньи Леонор. Вспомнил он и свою первую беседу с Ракелью, когда девушка так пренебрежительно отозвалась о его замке. На него опять нахлынуло давешнее злое упрямство, совсем как в ту минуту, когда он подъезжал к Галиане. И Альфонсо проговорил сердито и грубо:

– Твой Муса чистую правду сказал. От мусульманской роскоши быстро устаешь. Вот и мне наскучила Галиана. Через несколько недель выступаю в поход. И в Галиану больше не вернусь.

Она непонимающе взглянула на него. А потом без чувств упала на подушки. Альфонсо сидел и смотрел как дурак. Начни она рыдать и жаловаться, он бы в резких, решительных выражениях объяснил ей, что они должны расстаться. Но сейчас он казался себе настоящим болваном, а не рыцарем. Бывало, рядом с ним погибали друзья, а он, прошептав «Отче наш», продолжал сражаться. Но перед женщиной, лежащей сейчас без чувств, он стоял беспомощный и потерянный. Он заключил ее в объятия, гладил, бережно прижимал к себе, положил ей на лоб влажный платок.

Прошла целая вечность, прежде чем она открыла глаза. Сперва не понимала, где находится и что произошло. Потом поняла.

– Прости, что я такая слабая, – молвила она. – Я же и сама знала, что это не может продолжаться вечно. Мне рассказали, что случилось в Бургосе, кормилица Саад рассказала, и мне следовало быть готовой ко всему, и я зря завела речь о Бургосе. Прости, что я лишилась чувств. На меня теперь все так действует. Это оттого, что я беременна.

Он уставился на нее, глупо приоткрыв рот. Потом расхохотался неудержимым, оглушительным, счастливым смехом.

– Но это же замечательно! – ликовал он. – Я и в самом деле любимец счастья.

Он широко шагал по комнате, притопывал, приплясывал, затем схватил Ракель в объятия, неистово ее стиснул.

– Слава богу, что я не в доспехах, – заметил он. – Кольчуга поранила бы твою нежную грудь.

Про себя он подумал: «Хорош я, нечего сказать! Обошелся с прелестной женщиной как неотесанный мужлан! Притом и сам знал, что говорю пустое. Разве можно покинуть такую женщину!»

И он примерно теми же словами сказал это вслух. Не выпуская из объятий, он как мог старался ее успокоить, мешая кастильский и арабский языки, жестоко винил себя, шептал какую-то любовную несуразицу.

А в мозгу по-прежнему крутились мысли: «Поистине я любим Господом. Он играет со мной подобно тому, как любящий отец играет со своим малым чадом. Бывает, Он понарошку осерчает на меня, но потом вознаградит еще щедрее. Господь чуть было не вверг меня в самую дурацкую из всех возможных войн – и тут же поразил в сердце моего коронованного дядюшку Раймундеса. Он отнял у меня маленького Энрике, а ныне дарует мне нового сына – от самой любимой, единственно любимой женщины. Я мнил, на меня обрушилась Божья кара, но то была милость».

Он едва сдержался, чтобы не высказать все это Ракели. В уме своем король может лелеять столь радостные и гордые мысли, но изрекать подобные вещи не смеет даже король.

Он вспомнил о том, в чем клялся донье Леонор. Но та клятва больше недействительна. Да, недействительна в изменившихся обстоятельствах. Ведь Ракель должна родить ему сына, а это означает, что Господь простил его, что Он ему сопутствует. И Альфонсо размышлял сам с собой: «У короля есть внутренний голос. Только этого голоса король и обязан слушаться. Богу неугодно, чтобы я прямо сейчас отправлялся на войну – я чувствую это совершенно ясно. Конечно, рано или поздно я выступлю в поход, однако необходимо дождаться, покуда Господь укажет мне урочное время». А еще он думал: «Как можно расстаться с этой женщиной! Да лучше я претерплю тысячу смертей!» Он был безмерно счастлив. И безмерно счастлива была она.

И жизнь в Галиане пошла своим чередом.

Кардинал Грегорио ди Сант-Анджело, личный посланник папы, вручил королю собственноручное письмо Святейшего отца. Папа счел нужным напомнить своему возлюбленному сыну, королю Кастильскому, что решение Латеранского собора запрещает христианским государям давать евреям власть над христианами. Папа с истинно отеческой строгостью увещевал короля, чтобы он отрешил от должности Ибн Эзру, этого пресловутого еврея. Если бы не происки Сатаны, который при пособничестве министров-евреев разжигает вражду между двумя испанскими монархами, они бы уже давно пришли к соглашению – так полагал папа.

Альфонсо сразу заподозрил, что без доньи Леонор или архиепископа дело не обошлось. Но он даже не разгневался – на душе было легко и хорошо, и он упивался сознанием собственного превосходства. Его внутренний голос повелевал ему: «Покамест не отсылай еврея прочь. Потом когда-нибудь, может быть, и отошлешь».

Он отвечал кардиналу с чрезвычайной почтительностью: дескать, его самого крайне удручает, что он уже столько лет