Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

О мессии она знала больше, чем Беньямин.

Много было предсказаний о сроке, когда явится мессия. Тысячу лет, так было сказано, продлятся беды народа Израилева, продлится его изгнание. Но тысяча лет давно истекла. На святой город Иерусалим вновь ополчились враги, а значит, настало время, когда, согласно пророчеству Исаии, молодая женщина родит сына и наречет его Иммануилом, мессией. Не случайно в последние десятилетия евреи с особым почтением взирали на своих беременных жен, ибо, как учили книжники, любая жена может оказаться избранницей, которой предназначено родить Иммануила.

Необычайная судьба самой Ракели навела ее на мысль, что она-то и родит мессию. Он должен произойти из дома Давидова, а разве она не Ибн Эзра, не царевна из дома Давидова? И разве ее великое и опасное счастье – быть избранницей христианского короля – не свидетельствует об особом предназначении? Она ощупывала свой живот, прислушивалась сама к себе, улыбалась задумчиво – и все больше проникалась верой в то, что она-то и носит во чреве князя мира, мессию. Но никому о том не говорила.

Ее опекала кормилица Саад: указывала, что ей можно есть, а чего нельзя и когда ей лучше отдохнуть, а когда пройтись. Ракель была с ней любезна, но почти не слушала ее. Она замечала, что лицемерно-угодливый Белардо бросает ей вслед злобные взгляды, но не боялась, что он ее сглазит. Покой и полнота собственного счастья служили ей надежной защитой. Вспомнив, как севильская подружка Лейла однажды назвала ее бедняжкой, Ракель звонко рассмеялась.

Она читала псалмы, и один из них взволновал ее глубже всех прочих. Кое-каких величавых слов, давно вышедших из употребления, она не понимала, но все-таки смогла воссоздать для себя смысл. «И возжелает Царь красоты твоей, – говорилось там, – ибо Он – Господь твой, и ты поклонись Ему. И дочь Тира с дарами, и богатейшие из народа будут умолять лице Твое. Вся слава дщери Царя внутри; одежда ее шита золотом. В испещренной одежде ведется она к Царю. Приводится с веселием и ликованием, входит в чертог царя. Вместо отцов Твоих будут сыновья Твои, Ты поставишь их князьями по всей земле. Сделаю имя Твое памятным в род и род; посему народы будут славить Тебя во веки и веки»[111].

И Ракель гордилась не меньше, чем ее отец.

Альфонсо, глядя на Ракель, нередко ощущал приливы нежности, доходящей до боли. Ее лицо опять выглядело худеньким, почти детским, и в то же время оно стало более умудренным, а движения ее стали необыкновенно мягкими, просторные одежды скрадывали округлившийся живот. Она, по-видимому, ничего не страшилась; порой Альфонсо замечал, что от нее исходит сияние какого-то исступленного счастья.

Ему досадно было, что из-за бесконечного потока дел он не мог постоянно находиться подле Ракели. Как-то раз он постарался объяснить ей: если он так часто оставляет ее одну, то это не от недостатка любви. «Совсем напротив», – сказал он ей.

По пути в толедский замок он сам пытался понять, какой смысл вкладывал в это слово, «напротив». И тут ему ясно представилось истинное положение дел: оттого что ему хочется подольше предаваться сладостному греху, он втихомолку разрушает святое дело, о котором для виду сам же деятельно хлопочет. Теперь он до конца осознал, какую гадкую интригу плетет он вместе с Иегудой. Прав был папа римский. Он, Альфонсо, заключил союз с Сатаной, дабы воспрепятствовать священной войне. До чего же испорченная у него душа!

Но было и средство спасти душу. Он обратит Ракель в истинную веру. Хотя бы и насильно, если понадобится. Сейчас же, немедленно, еще до того, как она разрешится от бремени. Нового младенца родит ему христианка. Он хочет, чтобы было так.

Но вот он вернулся в Галиану. Будущая мать выглядела такой хрупкой; Альфонсо видел, что только уверенность в своем счастье придает ей силы. Он так и не решился начать разговор, который мог повредить ей.

Ничего не предприняв, он опять погрузился в счастливые и наполненные будни Галианы.

Как и раньше, они по целым дням предавались праздности, но в то же время были непрерывно чем-то заняты. Ракель снова рассказывала свои сказки, а он только диву давался, с какой легкостью находит она нужные слова, как замысловато переплетаются эти истории одна с другой, как Ракель выдумывает что-нибудь невероятное и сама же верит своим выдумкам и его заставляет в них поверить.

Да, Ракель была красноречива. Ей нетрудно было находить нужные выражения для всего, что волновало сердце и ум.

А впрочем, не для всего. Она не умела рассказать Альфонсо, как сильно она его любит, и никто другой не умел бы о том рассказать, разве что древние песни Великой Книги. И она принялась читать ему звучные, ликующие, пламенные стихи Песни песней. Она пыталась перевести их для Альфонсо на его вульгарную латынь, и на свой родной арабский язык, и на тот тайный язык, что был придуман ими двоими. Только так могла она ему высказать всю силу своей любви. Прочла она ему и темные, непонятные стихи того псалма, где в пышных выражениях говорится о красоте царской невесты и о блеске и славе царя. Альфонсо крайне удивился, что древние государи иудеев были еще горделивее христианских королей-рыцарей.

Однажды утром он все-таки решился. Собравшись с духом, просил ее сломить наконец последнюю преграду, разделяющую их, и перейти в истинную веру – тогда она родит ему сына-христианина, уже и сама будучи христианкой. Ракель взглянула на него своими большими глазами скорее с удивлением, чем с упреком или негодованием, и молвила тихо, но решительно:

– Этого я не сделаю, Альфонсо, и больше со мной о том не заговаривай.

На следующий день она показала Альфонсо те три портрета, которые нарисовал дон Беньямин. Он долго, сосредоточенно рассматривал рисунки. Как растолковала ему Ракель, дону Беньямину потребовалась определенная доля мужества, чтобы запечатлеть ее на бумаге: создавать изображения живых существ – значит преступать закон Моисея, как и закон Мухаммада. Но дону Альфонсо и так уже не нравилось, что Ракель водит знакомство с этим доном Беньямином, он подозревал, что благодаря такому общению ее упрямство только усиливается.

– Ежели ваш закон запрещает рисовать, – резко заметил он, – так пускай и не рисует. Не люблю еретиков. Мои подданные должны соблюдать правила своей религии.

Ракель была глубоко поражена. Разве не требует Альфонсо тягчайшей ереси от нее самой? Разве не настаивает