Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

– А помнишь, как ты вытащил нас с Аурелио из-под коряги, и мы пробирались на бэтээре по сухому ручью и слушали, как стонет по соседству раненый слон?..

– Не было в моей жизни ничего прекраснее, чем та дорога в Кунене, где мы поджидали «Буффало», и я никогда не видел разом столько горящих броневиков и машин…

– А в моей жизни не было ничего лучше той бани, где твой прапорщик хлестал меня эвкалиптовым веником, вытапливая из кожи всю ядовитую гарь и копоть…

– А помнишь кубинку, с которой я отплясывал на веранде, и она расстегнула блузку и показала свою коричневую потную грудь?..

Нет, этого Белосельцев не помнил, это было уже без него. Но он радостно кивал, представляя, как кубинка, выпив лишнего, колышет бедрами, расстегивает военную блузку, освобождает смуглую, глянцевую от пота грудь.

В вестибюле зазвенел звонок, приглашая участников встречи в зал.

– Ты где обретаешься? – Белосельцеву не хотелось расставаться со старым товарищем. – Чем на хлеб зарабатываешь?

– Так, кое-чем. Экспорт-импорт, сам знаешь, – отмахнулся Кадачкин.

– Нам надо с тобой повидаться, посидеть, выпить рюмку. – Белосельцев вытащил визитную карточку и уже на ходу, увлекаемый в зал, написал домашний телефон. – Позвони, не откладывай, буду рад…

И они расстались, потерялись среди шевеления и хлопанья кресел в просторном сумрачном зале с освещенной сценой, на которой был установлен стол для президиума, возвышалась старомодная трибуна с дубовым советским гербом.

Еще несколько минут разноголосого ропота, затем наступившая тишина, и на сцену вышли Премьер, улыбающийся, круглоголовый, чем-то похожий на бодрого конферансье, Избранник, изящный и скромный, быть может, впервые в новой роли директора ФСБ появившийся на публике, несколько молодых генералов, неизвестных Белосельцеву, из тех, что стремительно вознеслись среди бесконечных чисток и перестановок в спецслужбах. Шествие замыкал Гречишников, приотстав, умышленно опоздав на секунду, так что возникло ощущение, что это он их всех выпустил. Он будто направлял их, как мальчик с хворостиной направляет гусей.

Зал поднялся, приветствуя руководство, благодарный за встречу, за оказанную честь, за возможность оказаться вместе, пережить драгоценное единство, солидарность, пусть мнимое, но бодрящее чувство нужности и причастности.

Белосельцев из первых рядов всматривался в Премьера, который казался окруженным легкой мутью, словно начинал тлеть, распадаться, высеивать мельчайшую пудру, как перестоялый гриб, которому суждено скоро упасть. Избранник был подчеркнуто сдержан, слегка улыбался, но не залу, а какой-то своей отрешенной мысли, которая занимала его помимо сиюминутных забот, и у тонкой его переносицы, меж светлых бровей, держался зайчик света. Гречишников был строг, сосредоточен, вел невидимое управление, посылал сигналы в зал строгим мановением бровей, поворотом круглых оранжевых глаз, чуть заметным указанием пальца.

Слово было предоставлено Премьеру, который, бравируя военной выправкой, бодро, твердо прошел к трибуне и сразу тронул стакан воды, повинуясь рефлексу оратора.

Он начал с того, что передал привет ветеранам от Президента, который, по его словам, все силы отдает укреплению спецслужб:

– Я военный и готов подчиниться любому приказу Верховного. Но должен честно сказать, все приказы, которые я получаю как генерал и Премьер-министр, наполнены заботой о благополучии и величии России…

Несколько деликатных хлопков были ему наградой.

Затем он заговорил о реформах, о трудностях, которые они встречают на своем пути:

– Демократия – дорогое удовольствие, но мы готовы платить за нее самую высокую цену, ибо за пределами демократии находится слепое насилие…

Многие поняли это как намек на разгром Парламента и, удивляясь его смелости, одобрительно захлопали.

Он перешел к обзору международных проблем.

– Сегодня у России нет внешних врагов, но я бы не сказал, что нет внешних долгов, – скаламбурил он, весело оглядывая зал, который наградил остроту негромким одобрительным смехом.

Он пространно стал говорить о внутренних проблемах, подчеркивая важность гражданского мира и согласия:

– Мы все здесь «государевы люди», готовы головы сложить за Отечество, но берусь утверждать, что худой мир с Чечней лучше доброй ссоры, и дело здесь не в статусе Ичкерии и не в слабости Москвы, а в том, что перестали гибнуть люди, а это самое главное…

Зал промолчал, но Гречишников ударил в ладоши, и ему отозвалось в разных рядах несколько громких хлопков.

– В подтверждение сказанного хочу сообщить, что усилиями наших коллег, которые находятся здесь, в этом зале, генерал Шептун, задержанный несколько дней назад в Чечне, сегодня вернется в Москву. Как я и обещал вам, поклявшись честью офицера. Мы ожидаем его появления в этом зале. Мне сообщили, что он благополучно сошел с трапа самолета Грозный—Москва. Вот это и есть, товарищи, миротворческий процесс!..

Зал радостно, страстно зааплодировал, воодушевленный освобождением генерала. Люди озирались, не появился ли он среди рядов, не выходит ли он бодрым шагом на сцену. Белосельцев хлопал вместе со всеми. У него отлегло от сердца. Его страхи и подозрения были маниями, которым он был подвержен, не умел их в себе подавлять. Он торопил появление генерала, собираясь при встрече намекнуть на причину его злоключений. Объяснить ему, быть может, за рюмкой душистого коньяка, какое участие он, Белосельцев, принимал в его вызволении.

– А сейчас я хочу сделать подарок вашему Дому офицеров. Хочу преподнести фарфоровую вазу, созданную мастерами советского фарфора в честь десятой годовщины ВЧК. Пусть этот шедевр займет свое почетное место в нашем Доме как реликвия нашей борьбы и наших побед…

Он повернулся к сцене, показывая залу невыразительный профиль, без подбородка, с маленьким носом. Появился порученец в форме полковника. Он не без труда нес высокий картонный футляр в цветастой бумаге, перевязанный серебристой бечевкой, в котором таился подарок. Виновато улыбаясь, держал на весу нелегкий футляр, в то время как Премьер неторопливо, старательно развязывал на тесемке бантик. Легкой змейкой тесемка соскользнула на пол. Следом опала цветастая обертка. Премьер обеими руками потянул вверх высокую крышку, снял, победно улыбаясь. В руках порученца на подставке возникла отрезанная голова Шептуна, с закатившимися лунными белками, ржавыми свалявшимися усами, приоткрытым страдальческим ртом. Зал ахнул. Порученец, ужаснувшись, выронил подставку, и голова с глухим стуком упала на сцену, несколько раз перекатилась, опрокинувшись на ухо, показывая залу спекшийся обрубок шеи.

Белосельцев полуобморочно устремился со всеми к сцене, успевая заметить побледневшее, как мучнистый колобок, лицо Премьера, Избранника, его бесстрастный лик, напоминавший изделие из голубоватого мрамора, и Гречишникова, чьи глаза сверкнули торжествующим рыжим блеском.

Одна половина зала стала карабкаться на сцену, другая хлынула к дверям. Люди покидали ряды. Слышалось: «Убийца!», «Брехливая тварь!», «Президентская подстилка!», «Сука поганая!» Белосельцев увидел,