Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

вытянула из ветоши бледную голубую каемку, бывшую когда-то нарядным платьем, накрывавшим чье-то юное невинное тело. Медленно заплела в матерчатый колобок, крест-накрест поверх желтой тряпицы, бывшей некогда занавеской на чьем-то окошке.

– А потом, когда Горбачев пришел, словно кто отравы налил. Какая-то зараза пошла. Чеченцы насупились, с русскими перестали дружить. Не здоровались. Мимо пройдешь, они тебе вслед волками смотрят. Что-то на своем языке бормочут. «Вы нас при Сталине гнобили, а мы еще с вас за это спросим!» В школе драки пошли, чеченцы с русскими, одного паренька до смерти забили, нож ему в легкое сунули. Нам камнями два раза окошко били, муж стеклил заново. Русланчик соседский в парня вырос. С другими чеченцами стоит на улице, русских девчонок по-всякому обзывает. К Верочке с дружками пристает. Муж стал ее из школы встречать, чтоб не обидели дочь. Какая-то вокруг порча пошла, невесть с чего. Я плачусь мужу: «Давай, Петя, дом продадим, в Россию уедем. Здесь душно жить стало». А он мне: «Образуется, перетерпим».

Она потянула красную длинную тряпочку, бывшую когда-то кумачовым флагом, развевавшимся над исчезнувшей страной, которую Белосельцев почитал своей Родиной. Ленточка, исцветшая, легла в клубок, погрузилась в пестрое разноцветье истлевшей жизни.

– Раз приходит к нам чеченец Махмут, он на другом конце улицы жил. «Лучше бы, – говорит, – вам уехать. Я ваш дом куплю. Много денег нет, но кое-что дам на дорогу». И называет цену, которую и на билет едва хватит. Муж погнал его. «Совести нет!.. Я, – говорит, – этот дом на свои трудовые строил!.. Каждое деревцо своими руками сажал!.. А ты меня гонишь!..» А Махмут отвечает: «Ты свое дерево в мою землю сажал. Выкапывай и в Россию пересаживай. Уезжай добром, а то со слезами уедешь». Петя мой на него рассердился, прогнал, обещал прокурору пожаловаться. А Махмут ему: «Это раньше прокурор русский был, а теперь чеченец…»

Женщина протянула длинную тихую руку и на ощупь, наугад, как слепая, вытащила зеленый, застиранный до белизны лоскуток, бывший когда-то гимнастеркой солдата, служившего в исчезнувшем полку. Намотала на клубок, и тряпица кротко легла подле других, соединилась с ними в блеклый моток, похожий на сухой букетик цветов.

– Раз сидим с мужем, ужинаем, дочку из школы ждем. Она школу оканчивала, в институт поступать хотела. Красивая, белая, щеки розовые, глаза синие, волосы как солнышко золотое. Русская красавица. Вечер, темно, а ее все нету. Мы волнуемся. Муж говорит: «Ничего, должно быть, с подругами в кино заглянула». Вдруг прибегает соседка, хохлушка Галина. «Ой, – говорит, – Надя, беда!.. Веру твою какие-то чечены схватили, в машину посадили и силком увезли. Я только крик услыхала!» Я – в обморок. Муж бегом в милицию. Послали наряды, туда-сюда, нету. Мы по всему городу бегаем, Веру ищем. Наутро из милиции к нам приходят, повели с собой. На каменном полу лежит наша Верочка, мертвая, черная. Надругались над ней, всю одежду порвали, а потом убили. Мы к следователю, к прокурору ходили, правду искали. Прокурор нам только сказал: «Не найдем убийц, а вам мой совет – уезжайте…»

Белосельцев смотрел, как тихая ворожея катает клубочек, заматывая в него цветные волокна, готовит их для будущего рукоделия, куда заплетет упованья и радости, хулы и проклятья. И его, Белосельцева, жизнь, казавшуюся бесконечной и яркой, с неиссякаемой надеждой на чудо, превратившуюся в дремотную мглу, в бесцветное завершение дней.

– Жили мы с Петей как в страшном сне. Ночами не спим, дочкин голос мерещится. По городу чеченцы разъезжают, из ружей палят, хороводы водят. Где русских увидят, набрасываются. Дудаев грозит Москву штурмом взять, всех русских из России выселить. А потом в Грозный танки вошли. Пальба, грохот. Уж не знаю, кто эти танки на верную смерть послал, только их всех подбили, а танкистов, которые живые остались, тут же, обгорелых, у стен постреляли. Один мальчишка-танкистик к нам в дом пробрался. Стал молить, чтоб спрятали. Молоденький, бритый, голова перевязана, рука как плеть, слезы текут. Мы его с Петей в подпол укрыли. Да сосед-чеченец выдал. Пришли с оружием. «Где, – говорят, – у вас русская свинья прячется?» Петя мой отвечает: «Нету здесь свиней, люди живут». – «А вот мы сейчас посмотрим!» Открыли подпол, вытащили паренька. Вместе с Петей моим на крыльце расстреляли. Я день без дыхания пролежала, а к вечеру лопатой две могилы под яблоней вырыла и закопала обоих…

Половик, как бледная радуга, будет проложен от печки к столешнице. Кто-то в теплых домашних носках пройдет по цветной дорожке, не ведая, что в узорный ковер вплетены бессчетные жизни. И его, Белосельцева, жизнь, с той зеленой псковской горой, с которой скатился кубарем, хохоча, задыхаясь, и упал в густые цветы, на берег ручья. С тем солнечным океанским разливом, в котором плескался, целовал зеленую ветку, и обнаженная женщина, словно черный перламутр, шла по отливу, оставляя следы на песке.

– Как стали город бомбить, начались пожары, днем и ночью стрельба. Я в церковь пошла, батюшки нету, один старичок псаломщик служит. Встала я перед образом Богородицы и молю: «Заступница, Царица Небесная, сотри этот город с земли, чтобы ни камушка не осталось!.. Чтобы в каждый чеченский дом бомба упала!.. Чтобы каждого чеченца пуля насквозь пробила!.. А меня за эту грешную молитву убей!.. Я и так жить не хочу!..» Вышла из церкви и пошла без пути. Кругом все рвется, горит, дом за домом падает. «Ну убей же меня, убей!» Ан нет, не убивает, ведет среди пожаров…

Женщина тянула лоскутья, мотала длинный бесконечный клубок, которому не было ни конца, ни начала. Блеклым негромким голосом вела свою повесть временных лет, откуда есть пошла русская земля и куда она вся источилась в бесплодных метаниях и муках, оставив по себе легкий дым догоревших дней, ветошь исчезнувших жизней, среди которых, словно цветной лоскуток, и его, Белосельцева, жизнь.

– Ушла за город, вдоль Сунжи, в поля, где ни души. Иду по проселку всю ночь, только зарево за спиной, тянет гарью, да сквозь снег волчьи глаза как зеленые искры. Выбилась из сил и упала. Лежу, замерзаю. Волк ко мне подошел, обнюхал и снова пропал. Должно быть, ядом от меня пахло, порвать меня не решился… После уж я бродила, маялась, в поездах, в машинах, милостыню просила, от голода погибала. Добралась до Москвы, пришла в контору, которая беженцами заправляет, чтоб дали мне какую-никакую работу, какое-никакое жилье. Вхожу в комнату, а там чеченец сидит, на меня смотрит, усмехается, я и упала, как срезанная. Хотела в реку броситься, но Бог привел Николая Николаевича на