Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

На рекламном щите девица примеряла колготки. Перебегал дорогу бомж, похожий на первобытного, заросшего до бровей человека. Качались у остановки автобуса двое пьяных, уперев друг в друга потные лбы. И в этом обыденном мире, среди гоношенья безликой толпы, однообразного рокота машин, готовилось совершиться чудо. Извечное, древнее, описанное в русских волшебных сказках, воспетое в богатырских былинах, отмеченное в сказаниях старцев, воплощенное в прекрасной иконе, явленное в знамении с пролетной лучистой звездой, запечатленное огненным солнечным знаком на бегущей реке. И он, Белосельцев, аналитик, прагматик, искушенный в построениях разума, не верящий сказителям и витиям, был приобщен к чуду, извещен о нем, был выбран в свидетели чуда.

– Скажи, Сергей, может быть, это просто игра. Вы просто оба играете. Знаешь, бывают такие игры, когда разыгрываются баталии, сцены из древней истории. Одни наряжаются в доспехи русских воинов, другие надевают латы тевтонов. Мечи, кольчуги, шлемы. Знамя князя, штандарт крестоносцев. И где-нибудь на льду Чудского озера, у Вороньего камня, сходятся, рубят друг друга, издают боевые кличи, а потом, уставшие, садятся у костра, жарят шашлыки, дружно пьют водку. Есть такие исторические игры, очень увлекательные.

– Да что вы! – с обидой и отчуждением посмотрел на него Серега. – Какие игры! Николай Николаевич – Предтеча и Народный Мститель. Он откроет дорогу Избраннику и отомстит за народ. У него родные погибли, и ему видение было.

– Какое видение?

– Он Дом Советов защищал на баррикадах. Когда Ельцин захотел стать царем и стал войска в Москву собирать, Николай Николаевич всей семьей на баррикады пошел. С женой Людмилой Григорьевной, старшей дочкой и сыном Андрюхой, который еще в школе учился. Они там сидели и днем и ночью, солдат не пускали. Андрюха знамя держал, андреевский флаг, им над баррикадой размахивал. Людмила Григорьевна картошку и кашу на костре варила, кормила защитников. Сам Николай Николаевич был комиссаром, народ подбадривал, читал Есенина. А дочка была санитаркой – на случай, если стрелять начнут.

Обыденный город, по которому они проезжали, – дома с балконами, на которых сушилось белье, мусорные баки, в которых рылись старухи, плакат, с которого улыбался приторный Киркоров, муляж бутылки «Балтика», на котором сонно сидела ворона, кавказцы в черных кожаных куртках, повернувшие в одну сторону смуглые горбатые носы, – обыденная московская окраина под туманным горячим небом, казалось, вдруг налилась сочным и страстным цветом, как розы на жостовском черном подносе, стала сказочной, волшебной и грозной. Жизнь сбросила на мгновенье тусклый чехол обыденности, обрела высоту и бездонность мифа, запечатленного на палехской волшебной шкатулке. По черному лаку огненными красками тончайшей кистью был нарисован горящий дворец, летящие по небу клочья огня, сраженные на баррикадах защитники, летящий над Москвой грозный ангел с золотой трубой.

– Когда на баррикады поехали танки, в которых засели жиды, Андрюху и Людмилу Григорьевну сразу убило. Николай Николаевич дочку собою закрыл, и танк над ними прошел и их не задел. Николай Николаевич долго в больнице лежал, и там ему было видение ангела, который сказал, что он Предтеча и должен служить Избраннику. А дочка его, которая уцелела, ушла из дома и стала проституткой. Говорят, в «Метрополь» к иностранцам ходит. Иногда к Николаю Николаевичу сюда приезжает. Хорошая, хотя и пропащая.

– Как зовут? – Белосельцеву вдруг почудилось, что видел, как фасады домов начинают оплавляться и течь, словно сделанные из белого воска, и в этот обманно сотворенный, мнимый, оплывающий мир встроен жесткий каркас, незыблемый замысел, соединивший их всех в непреложную схему, собравший для неведомого деяния. Все они, повинуясь закону совпадений, рано или поздно увидятся, совершат каждый свое, причинят друг другу зло и добро, а потом навсегда разойдутся, превратятся в расплавленный воск. – Как зовут его дочку?

– Вероника.

И он почувствовал тончайший запах духов, как эфирное дуновение пролетевшей нимфалиды. Увидел девушку с золотистым лицом, входящую в дом под малиновой бабочкой. Вялое, рыбье лицо Прокурора, его бегающие похотливые глазки. Все вошло в сочетанье, оставив на небе, над крышами блеклых домов, сочный алый мазок, который медленно опадал, как лепесток увядшего мака.

Они подкатили к рынку, к бетонному куполу, окруженному черной толпой.

– Здесь я выйду, – сказал Серега. – Надо повидаться с чеченом Ахметкой. У него есть взрывчатка. Надо купить… Да вы не думайте, что Николай Николаевич взорвется. У нас приспособление есть, отжимает сцепление. Он только выведет самолет на рубеж атаки, направит на цель, а сам спрыгнет. Самолет долетит на автопилоте и взорвет Змея. За тридцать шагов от башни, как на чертеже нарисовано.

Серега пожал Белосельцеву руку, вышел из машины и, гибко ступая, двинулся к рынку. Белосельцев смотрел ему вслед, и ему показалось, что Серега идет по горной тропе, в бронежилете, в зеленой косынке, а впереди, словно солнечная паутинка, пересекает тропу растяжка.

К вечеру он был вызван в Фонд к Гречишникову. Проходя мимо храма, попадая в горячую тень его каменных зарослей, вышел к Лобному месту, желая понять, где, по расчетам Николая Николаевича, находится голова Змея, которую надлежит взорвать? На каком из черных камней брусчатки поставил крестик Русский Герой, наметив точку удара? Казалось, площадь взбухает, выгибаемая изнутри непомерным давлением, словно живот беременной великанши. Под площадью, незримый, содрогается младенец. Были слышны его конвульсии, хлюпанья. Казалось, вот-вот случатся роды. Великанша раскинет посреди Москвы набрякшие огромные ноги, вспучит черный блестящий живот, страшно закричит и застонет, и в слизи и сукрови из раскрытого красного лона появится плод, перевитый голубой пуповиной. Ликом черен, о двух головах, мускулистый, в шерсти, с чешуйчатым, как у динозавра, хвостом. Великанша по-волчьи, мокрым языком оближет дитятю, поднесет к огромной груди, и из жарких черных сосков хлынет лиловое молоко. Белосельцев содрогнулся от наваждения. Сутулясь, огибая купола и головы храма, чувствуя на себе взгляд множества каменных глаз, он заторопился в Фонд.

В знакомой комнате с видом на Красную площадь находились Премьер и Зарецкий, пребывавшие в горячей и злой перебранке. Тут же, безмолвно, похожие на зоологов, наблюдавших сквозь стекло совокупление рептилий, сидели Гречишников и Копейко. Один доливал в стаканы золотистое виски, другой щипцами кидал оплавленные ломтики льда.

– Ты это сделал из чистого садизма!.. Извращенец, мучитель!.. Тебе нравятся людские страдания!.. Нравится отрубленная голова Шептуна!.. Ты отправил чеченцам чемодан фальшивых долларов, чтобы увидеть мой позор, приблизить мою отставку!.. – Премьер был красен мокрой, липкой краснотой до корней волос и выше, под редким волосяным покровом. Краснота, как экзема, воспаленно сползала с лица вдоль шеи за воротник, и казалось, все тело с рыжеватыми волосиками на груди и лобке было в малиновых пятнах, чесалось, горело, словно Премьера завернули в