Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

Глава шестнадцатая

Он чувствовал свою неприкаянность, свое одиночество, свою растерянную, тоскующую душу, залетевшую в слабое, неумное тело, которое помаялось, помоталось по свету, изведало все отпущенные человеку страсти, искусилось на все соблазны и, обессиленное, пресыщенное, теперь доживало свой век, не отпуская из себя печальную пленную душу. Он чувствовал свою случайную заброшенность в мир, куда его впустили в далекое утро, снабдив напутствиями из бабушкиных сказок, книжных басен и притч, командирских приказов, библейских туманных заповедей, а потом оставили посреди вечерней пустыни с остывающими песками и бледной полоской зари.

Он сидел в кабинете перед стеклянными коробками, в которых бесчисленные, посаженные на булавки, застыли разноцветные скелеты умерщвленных безгласных существ. И вся прожитая им жизнь казалась полым сухим хитином с мертвым орнаментом полузабытых встреч, незавершенных деяний, недодуманных мыслей.

Он смотрел на свои руки, странно сконструированные природой, чтобы обладавший ими мог хватать лежащий на дороге камень, гладить женскую грудь, давить на спусковой крючок, метать игральные карты, пересчитывать деньги. Руки его были сухие, натертые от бессчетных касаний, и от них пахло мышиным тленом и парной кровью.

С утра его донимали звонки, но он не снимал трубку, чтобы не услышать воркующего витютня. Несколько раз звонили в прихожей, но он не подходил к дверям, чтобы не выдать себя скрипом половиц. Из-за шторы он выглядывал на Тверской бульвар, и ему казалось, что под деревьями, начинавшими слабо желтеть, на зеленых скамейках, на утоптанных красноватых дорожках его караулят и ждут. Ему хотелось ускользнуть из дома, но не было человека, к кому бы он мог прислониться. Любимых и близких уже не было на земле. Друзей не осталось, а иные стали врагами. Женщины, которых когда-то любил, давно принадлежали другим, растили детей и внуков. Единственным, кого вдруг ему захотелось увидеть, услышать его несвязную, похожую на лепет ребенка речь, был Николай Николаевич, русский пророк, который сидел на полешках на берегу раздольной реки и изрекал прочитанные на бегущей воде пророчества.

Белосельцев со всей осторожностью разведчика, уходящего от преследования, выскользнул из дома. Он обманул невидимую «наружку», сделав несколько петель в переулках и подворотнях. Запустил свою пыльную «Волгу» и поехал в Печатники.

Он не плутал среди окраин, однотипных многоэтажных построек, а сразу выехал на прибрежный пустырь, где текла река с далеким зеленым островом и затопленной ржавой баржой. Знакомый гараж был открыт, в нем виднелся допотопный замызганный «Форд» с лысыми крыльями. Дальняя часть гаража была завешена холщовыми тканями, как завешивают перед открытием памятник. В глубине темной масленой ямы, среди голого света ламп работали Николай Николаевич и его неизменный подручный Серега, все в той же удобной, повязанной на чеченский манер косынке.

Белосельцев подошел, поздоровался, наклоняясь над масленой глянцевитой ямой, стараясь поймать взгляд Николая Николаевича, убедиться, что именно его лицо, тихое, белесое, как осенняя стерня, было так необходимо ему и желанно среди искаженных ненавистью и лукавством личин, обступавших его в последние дни. Но Николай Николаевич был заслонен ржавым днищем, лишь виднелись его руки, освещенные лампой, сжимавшие гаечный ключ, набухшие жилы, ссадины, черные, грязные ногти – руки мастерового, неутомимо исправлявшие поломки изношенных механизмов. Зато напарник его Серега сразу узнал Белосельцева, радостно заблестел из-под днища глазами.

– Виктор Андреевич, давно не были!.. А мы здесь с Ник Ником «Форд» до ума доводим!.. Если не развалится, будет как новый!.. Азерам продадим, жить будем!.. – Он шмыгнул носом, на котором темнел сочный мазок машинного масла. – Посидите на солнышке, скоро обедать… Надежда Федоровна обед приготовила.

И снова старый да малый заскребли по днищу, накидывая ключи на ржавые гайки, отчего в глубине машины стонали утомленные жилы.

У гаража, за железной стеной, был сложен из кирпичей очаг, в нем догорали дрова, стояла над углями сковорода, и рядом, на старых ящиках, сидела немолодая женщина в блеклых одеждах, лежала мягкая груда ветоши, из которой женщина вытягивала линялые лоскутки и тесемки, наматывала на клубочек. Белосельцев подошел, поздоровался, присел рядом, вдыхая вкусный запах дыма и жарева, напоминавший бивуачный костер, разложенный утомленными путниками. Они и были путники, странствующие по пустыне иссохшей русской жизни, в которой когда-то был у них дом и порог, а теперь одна бескрайняя, посыпанная пеплом дорога.

– Здравствуйте. – Белосельцев приблизился к женщине, стараясь ступать осторожно, чувствуя непрочность и хрупкость окружавшего женщину пространства, состоящего из сухой, мерцающей земли, стеклянного голубоватого воздуха, летучего дыма, не заслонявшего солнечной близкой реки. – Можно посижу рядом с вами, покуда Николай Николаевич работает?

– Садитесь, – тихо сказала женщина, пуская Белосельцева в хрупкий стеклянный воздух.

Он присел на бревнышко, посмотрев на сухое, белесое, как и у Николая Николаевича, лицо, напоминавшее осеннюю стерню на тихом пустынном поле, с которого скосили и унесли урожай, оставляя ниву для скорых снегов.

– Хорошо здесь, – сказал он, усаживаясь на полешко. – Город, а чувствуешь себя на природе.

– Хорошо, – согласилась женщина. – Спасибо Николаю Николаевичу, пустил меня жить сюда. Теперь-то мне хорошо.

– А вы откуда будете?

– Из Чечни. Беженка я. Бегала, бегала и сюда добежала. Дай Бог здоровья Николай Николаевичу. – Она наклонилась к матерчатой горке, в которой свились и перепутались цветные тряпицы. Поворошила осторожной сухой рукой. Вытянула длинную блеклую тесьму. Стала аккуратно наматывать на мягкий клубочек, в котором улеглись пестрые витки. – Это я половик плести затеяла. Может, продам, еды куплю. А то что ж на шее сидеть у Николая Николаевича.

Белосельцев притих на бревнышке, овеваемый сладким дымом. С реки прилетали беззвучные вспышки солнца, как прозрачные стрекозы, и их уносило ветром. Женские руки мотали клубочек, словно связывали воедино распавшиеся лоскутья прожитых жизней, готовя их для иного бытия. Безвестные судьбы витали вокруг, о чем-то бессловесно молили, силились себя обнаружить прозрачным колыханием дыма, летучим проблеском света, тонкой тесьмой, оставшейся от нарядной рубахи. Женщина тихим, поблекшим голосом рассказывала свою повесть, виток за витком наматывая ее на клубочек.

– Мы жили в Грозном, за Сунжей, собственный домик, садик. Муж на заводе работал, я дочку растила. Кругом чеченцы, татары, хохлы. Жили по-соседски, дружно. Помогали друг другу. У кого чего нет – соли, картошки, денег – в долг брали. Если праздник какой, все вместе. Пасха ли, Рамазан, Новый год или ихний Навруз – за одним столом, в складчину, подарки друг другу дарили. Дочка моя Верочка с соседским Русланом дружила, в школу одну ходили. Бывало, он под окнами встанет с портфельчиком: «Вера, выходи, я пришел!» Такой красивый, глазастый, меня тетей Надей звал…

Она