Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко

ореол светлым мазком искривляет, размазывает пространство вокруг ее головы, так что кажется, что она глядит из желтого прозрачного камня, но это только в тени, солнце без осадка растворяет этот камень, солнце бесцеремонно хватает ее за обнаженные части тела, тенью выдает ее фигуру, заливает искусственным желтым светом ее врага — ее плоть; взгляд ворона тверд, его глаз решил, выбрал, его скука прервана, и черный горбун подъезжает вплотную: «Девушка, не хотите прокатиться?» — «Я не тороплюсь». — «Тем более. Садитесь, я покажу Вам Москву». — «Мне нужно на занятия». — «Ничего» — и выходят люди, и во мгновение берут ее под руки, она оказывается во чреве ворона, ее везут, гладят, ей ломают руку, раздирают одежду, проникают внутрь ее, жадными руками хватают за сердце, испугавшись, отступают, она глядит перед собой прямо и неподвижно, на нее направлен любопытный взгляд питона, потом они еще раз проникают внутрь, выскабливают всю изнутри, всю, и заливают темнотой, и ее разрывают на свету, и ворон несет ее в своих перьях, он летит вверх, к свету, на окраину города, где большая яма, и ее бросают в эту яму, и с ней бросают щепотку соли и щепотку каменного угля, и черный ворон сбрасывает в память о ней одно из своих черных перьев, и она ложится рядом со своими сестрами, принесенными вороном в свое гнездо, — это в основном младшие сестры, им тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет, они лежат в этой яме рядышком, они лежат и в других ямах, в других гнездах ворона, в подвале большого желтого здания на Лубянке, их родители в основном заключенные, многим из них суждено пережить своих детей, возвратиться в родные города, устроиться на работу, найти радость в труде, понять и простить, и жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить, жить; дети, снятые с поездов, участливо согретые, использованные, нужные на миг, с нужной кожей и внутренностями, со сформировавшимися и несформировавшимися гениталиями, с ореолом, ароматом конфет и сладкой кровью, которую приятно одолеть, ребенка приятно уничтожить, вытряхнуть все внутренности, и ворон ведет взглядом, и у опечатанных дверей квартиры на четвертом этаже стоит девочка, стоит и плачет — прилетит птичка, прилетит птичка и склюет слезинки.

А что Борис? В чем заключалось его участие в игре? Он нажимал кнопки? Да, нажимал. Он пускал пули, отстреливался, убегал, тянул Лелю за руку, прятался, но солнце проникало всюду, и птица парила над городом; Борис был Бельмондо, он переворачивал машины, взрывал заборы с колючей проволокой, взглядом прожигал стены, двумя нажатиями уничтожал сторожевые вышки; Борис был Брюсом Ли, его прыжки были словно молнии, но после каждой временной победы, после каждого убитого охранника он чувствовал лишь, как плотнее сжимается кольцо, как пристальнее взгляд сверху, с неподвижного неба; он видел сны, и в этих снах были красноязыкие драконы и нефритовые цветы, были три печальные птицы с длинными клювами, что охраняли черного ворона в кольце плоского, как монета, светила, которое роняло вниз, на земную твердь, свои багряные капли, и послы одноглазой птицы — львы и драконы из бумаги и шелка — вели долгие переговоры, обещая в обмен на покорность волшебный гриб бессмертия Чжэ, который толчет в своей ступе Лунный Заяц, но их посулы были тщетны, вновь и вновь требовал он выпустить, оживить Лелю, но она лежала неподвижно в стеклянном гробу, и его безнадежный поцелуй не вызвал даже румянца на ее щеках, и тогда он сдался, бросил оружие, они нашли, поймали его, навалились и составили протокол, потом было долгое судебное разбирательство, он упорно отказывался признать себя виновным в многочисленных кровавых преступлениях, которые он совершил: в поджогах, убийствах, шпионаже в пользу Англии, Германии, Японии и Польши, попытках отделить от страны среднеазиатские республики, а также Армению, Литву и Азербайджан, в переписке с Троцким, в отсутствии в продаже дешевых сортов масла, в умышленной порче яиц, в заговоре с целью отравления Лаврентия Павловича Берии, в других преступлениях по ст. 58-1а, 58-3, 58-11, 58-13, а также в антисоветском умысле, агитации и пропаганде, в кражах, сопротивлении властям и бегствах из лагерей, саботаже на лесозаготовках и на великих грандиозных стройках, но он отказывался отречься от своих опаснейших заблуждений относительно причин смерти своей легкомысленной подружки, подсевшей в черный автомобиль с целью удовлетворить свои низменные  инстинкты и затем пропавшей без вести, факт чего заинтересовал лишь немногих, которые, однако, не были столь глупы, чтобы предпринимать какие-либо действия, направленные на выяснение обстоятельств ее исчезновения, вполне объяснимого, исходя из ее красоты и известной легкости поведения, так что осуждение Бориса и расстрел его по совокупности выдвинутых против него обвинений представлялся вполне естественным и закономерным, как закономерным представлялось и то, что его, неслыханного упрямца, после восьми месяцев следствия отказавшегося признать себя виновным хотя бы в умысле, что, впрочем, не имеет большого значения, ибо признание обвиняемого есть средневековый юридический принцип, судило Особое Присутствие Верховного Суда, на заключительном заседании которого прокурор, сверкая очками, в страхе и ужасе кричал: «…требует наш народ одного — раздавите проклятую гадину!..» (или это показалось истощенному от допросов обвиняемому?), и после прочтения приговора в два часа ночи он не улыбнулся (вспомните Карла Радека из книги «Москва, 1937» Фейхтвангера), а почему-то сделал попытку перескочить через ограду, словно бы он видел скрытую от других возможность побега, часовые задержали его, схватили и не выпускали, и тогда он выбрал эту сторону стекла и, подтянувшись окровавленными пальцами, влез оттуда, с той стороны экрана, и перегнулся в комнату, где на столе лежала рыба, стояло пиво и мерцал зеленым экраном телевизор: «ИГРА ОКОНЧЕНА».

Письмо Инге

ПИСЬМО ИНГЕ,

задуманное во время романтической

прогулки по улице Савушкина

и представляющее собой

шизофренический

протест против необходимости

компенсации нереализованного

кровосмесительно-сладкого полового

влечения, выраженный в форме

волшебной скуки ядерной зимы.

Помнишь ли ты их имена, иероглифы их лиц? Помнишь, как заразительно они смеялись и, словно черные дыры, заглатывали электрический свет?

Все их лица собраны у меня под стеклом. Сами лица ведь желтеют быстрей, чем фотобумага.

Здесь у них мешки под глазами от ранних размышлений, сейчас у них мешки от запоздалого опыта. Не так давно они были холодны, как пепел потухших звезд, теперь их щеки порозовели, но это тепло приходит от переработанных животных и растений.

А из-под стекла меня жжет холодный