Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

– Непристойно! – выкрикнул Джонсон. – Что, сами не понимаете? Но я не из этих, я христианин, я…

Лицо Шепарда было сведено болью.

– Он знает, что это неправда, – сказал он нетвердым голосом. – Он сознательно лжет. Я же ему все, что знал, все, что умел. Я больше для него делал, чем для родного сына. Надеялся спасти его, не получилось, но это был достойный проигрыш. Мне не в чем себя упрекнуть. И нет, я к нему не подкатывался.

– Ты помнишь, как он подкатывался? – настаивал репортер. – Можешь точно повторить, что́ он тебе говорил?

– Он поганый атеист, – сказал Джонсон. – Он говорит, ада нету.

– Так, полюбовались друг на друга, – знающе вздохнул один из полицейских. – Всё, пошли.

– Погодите, – сказал Шепард. Он спустился на ступеньку ниже и вгляделся в глаза Джонсона в последней отчаянной попытке спасти себя. – Скажи мне правду, Руфус, – заговорил он. – Зачем тебе эта ложь. Ты не испорченный, ты просто очень сильно запутался. Тебе не надо отыгрываться за эту ногу, тебе не надо…

Джонсон дернулся вперед.

– Что он несет! – завопил он. – Я потому вру и ворую, что у меня хорошо получается! А не из-за ноги, при чем тут она! Хромые – первыми! Первыми в храм! Увечных созовут пировать. Когда мне спасаться, Иисус меня спасет, а не этот врун, не этот атеист вонючий, не этот…

– Хватит, высказался, – оборвал его полицейский и потянул обратно. – Мы просто хотели вам показать, что взяли мы его, – сказал он Шепарду, и они с напарником повернулись и потащили Джонсона к машине, а тот, выкручиваясь, изрыгал в сторону Шепарда последние вопли.

– Хромые, сказано, пойдут на грабеж![28] – провизжал он, но его уже заталкивали в машину, и дальше голос звучал приглушенно. Репортер забрался на переднее сиденье к водителю, дверь захлопнулась, и сирена жалобно взвыла во тьме.

Шепард остался стоять, чуть согнувшись, – он словно был подстрелен, но еще не упал. Немного погодя повернулся, пошел обратно в дом и сел все в то же кресло. Закрыл глаза, и ему представился Джонсон в полицейском участке в окружении репортеров, раскручивающий свою ложь. «Мне не в чем себя упрекнуть», – прошептал он. В том, как он поступал, не было ни капли эгоизма, цель у него была одна: спасти Джонсона ради достойной деятельности на том или другом поприще. Он не щадил себя, он пожертвовал своей репутацией, он делал для Джонсона больше, чем для родного сына. Скверна обволакивала его сейчас, висела в воздухе, как запах; казалось, она порождается его собственным дыханием. «Мне не в чем себя упрекнуть», – повторил он. Голос прозвучал сухо, жестко. «Я больше для него делал, чем для родного сына». Внезапно его охватила паника. В ушах раздался ликующий голос подростка. «Дьявол схватил вас и держит».

«Мне не в чем себя упрекнуть, – начал он сызнова. – Я больше для него делал, чем для родного сына». В собственном голосе ему вдруг послышались обвиняющие нотки. Он повторил фразу про себя.

Медленно от его лица отхлынула кровь. Оно стало почти серым под белым нимбом волос. Фраза отдавалась эхом в мозгу, каждый слог – как тупой удар. Его губы скривились, и он зажмурил глаза, сопротивляясь откровению. Перед ним возникло лицо Нортона – пустое, потерянное лицо, левый глаз чуть заметно косил наружу, как будто прямой взгляд на утрату был не по силам ему. Сердце Шепарда сжалось от такого ясного и сильного отвращения к себе, что он едва не задохнулся. Как обжора, он набивал добрыми делами свою собственную пустую утробу. Он вскармливал свое представление о себе, пренебрегая ребенком. В косом взгляде Джонсона он увидел сейчас ясный, пронизывающий взор дьявола, испытателя людских сердец. Его собственный образ съеживался, пока все перед глазами не почернело. Он сидел парализованный, пораженный ужасом.

Он увидел Нортона перед телескопом – спина и оттопыренные уши, – увидел его вскинутую руку, исступленные взмахи. Острая, мучительная любовь к сыну хлынула в него, наполняя вены, как жизнь сама. Лицо мальчика явилось ему преображенным, просветленным. Вот же он, лик его спасения! Он застонал от радости. Он все, все ему возместит. Он больше не позволит ему страдать. Он будет ему и матерью, и отцом. Шепард вскочил и побежал к нему в комнату – поцеловать, сказать, что любит его, что никогда больше не поступит с ним несправедливо.

В комнате Нортона горел свет, но кровать была пуста. Он повернулся, ринулся по лестнице на чердак и наверху отпрянул, как перед пропастью. Треножник был опрокинут, телескоп лежал на полу. А чуть выше, под балкой, в джунглях теней висел мальчик, пославший себя в полет к звездам.

Спина Паркера

Жена Паркера сидела на полу передней веранды и лущила фасоль. Паркер – тот сидел поодаль на ступеньке и угрюмо смотрел на нее. Убожество, убожество. Тонкая кожа обтягивает лицо туго, как кожура луковицу, глаза серые и колючие, как острия ледорубов. С чего он женился на ней, Паркер понимал – по-другому ее нельзя было добиться, – не понимал только, с чего он теперь с ней валандается. Ко всему, она была с животом, а беременные не шли у него как женщины первым номером. И тем не менее Паркер торчал при ней как опутанный. Ему и странно было, и стыдно за самого себя.

Дом на высокой придорожной насыпи, который они снимали, стоял сам по себе, если не считать росшего рядом высокого одиночного пекана. Внизу время от времени проезжали машины, и женины глаза, подозрительно проводив звук, вновь успокаивались видом газеты с фасолью у нее на коленях. Среди всякого разного, чего она не одобряла, были автомобили. Она плоха была, помимо прочего, тем, что везде и всюду унюхивала грех. Она не курила, не жевала табак, не пила виски, не ругалась и не красилась, хотя подкраситься ей, думалось Паркеру, ей-богу, не помешало бы. При такой нелюбви к цвету тем страннее было, что она согласилась выйти за него замуж. Иногда ему казалось, что она вышла с намерением его спасти. А иногда он, наоборот, подозревал, что все, о чем она говорит с осуждением, на самом-то деле ей нравится. Так или иначе, ее он еще хоть как-то мог объяснить, себя же самого – никогда.

Она повернула к нему голову:

– Можно было небось и к мужчине наняться. Что, обязательно было к женщине?

– Заткнись-ка для разнообразия, – пробурчал Паркер.

Будь он уверен, что это она ревнует его к работодательнице, ему было бы даже приятно, но, скорее всего, ее беспокоил грех,