Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

Здесь же я вернул молодость, и мои мысли стали свежи, как у юноши, когда разум еще не закоснел, а воображение не задохнулось от контакта с миром людей поживших, и не настал еще период холодного расчета, когда человек уверен, что обойдется и без любви – был бы только успех.

Итак, мои мысли стали мыслями юноши, и каждая сцена безвозвратных лет явилась передо мной яркая, детальная. Я снова проживал незабвенные часы, держал за руки незабвенных людей. Все, что было мной утрачено милого и дорогого, сконцентрировалось на этом безымянном островке. Я встретил отца, матушку, сестру, которая исчезла необъяснимым образом, чуть ли не посреди игры в солнечный день (и прежде, чем я выучился толком говорить), оставив в памяти только заплаканные лица да приглушенные голоса в доме с занавешенными окнами. Все были здесь, со мной – знакомые лица, ласковые руки, негромкие речи давних лет.

Если я и удивлялся, то лишь по-детски, когда недоумение так легко разрешить. Если я задавался вопросами, у меня уже были готовы ответы.

Я и раньше знал, что черная тень смерти, поглощающая все особенно любимое нами еще на заре наших лет, на самом деле преходяща, как облако. Я знал, что умершие где-то продолжают жить, и надо только найти этот таинственный предел. И вот мне досталась путеводная ниточка. Сам дух любви вел меня к зачарованному островку. Таким образом, мой вопрос получил мгновенный ответ. Смерти не существует – как я и думал. Господь, сотворивший нас по своему образу и подобию, не станет уничтожать плоды трудов своих.

И вот я отдался безоблачному счастью. Яркий свет час за часом делался мягче, ибо давно уже минул зенит золотого дня на блаженном острове.

То друг, а то счастливая сестра

Споет нам в золотом шатре полудня…

Я процитировал строки из книги, которая стала для меня и Люси вторым молитвенником; это был мой первый подарок первой невесте – недорогой, ибо средства я тогда имел самые скромные, зато от всего сердца. Этой, теперешней нареченной я преподнес бриллианты чистейшей воды, но сердце осталось при мне – не то, что в случае с томиком в переплете из зеленой ткани.

Увы! Слишком скоро настал день, когда для меня стало невозможно прочесть хоть страницу этой длинной элегии без того, чтобы мои глаза не ослепили горчайшие слезы. Мне казалось, будто элегия написана мной самим – и посвящена той, которую так и не доставило домой английское судно; той, что упокоилась на холме, над легендарным морем.

– Спой мне, Люси! – взмолился я. – Спой серенаду, которую мы когда-то так любили, – «Грезу о тебе стряхнув…»[107]

Петь Люси не стала, зато мы беседовали о былом – о днях, что предшествовали ее отъезду в Ментону.

Я выразился в том смысле, что никогда ее не покину; я нашел свою гавань, сказал я Люси. Я отрекаюсь от амбиций внешнего мира, от всего, что он может мне дать. Ибо мне ничего не нужно вне пределов этого кораллового рифа с его тенистыми папоротниками, цветами, птицами, бабочками – и друзьями прежних дней.

Они, эти друзья, появлялись один за другим – и уходили, – но только не Люси. Она не покидала меня – постоянная, верная с той поры, когда, смутившись донельзя, до дрожания губ, призналась мне в любви, а случилось это в Уорикшире, под плеск достославной реки Эйвон. Лицом же Люси была ровно та же, что в тот благословенный час в саду при доме приходского священника – ее отца; да, здесь, под сенью пальм, в раю, полном крылатых созданий, я видел ее прежнюю – милую, простодушную и юную.

Но, когда я заговорил о намерении остаться с ней, Люси печально покачала головой, и ее пальчики легли на мои уста невесомой печатью.

– Любимый, эта жизнь не для тебя! – серьезно молвила Люси. – Ты должен вернуться в свой мир.

– Никогда, Люси! Отныне мой мир здесь.

– Так быть не может – и не будет. Ты повидался с нами, прожил среди нас один золотой день – и довольно. Ты вернешься в свой мир, и… О любовь моя, родной мой, как мне тебя жаль!

– Почему, Люси, милая? Я повторяю: больше ничто не разлучит нас – ничто, кроме смерти! Я сказал «смерть»? Да ее просто не существует. Мы никогда не расстанемся. Этот остров вовеки будет нашим домом.

– Увы, это невозможно! На беду ты нашел нас. Ты вернешься и уже никогда не будешь счастлив – вот в чем горечь. Ты испил из родника памяти, и отныне все, что было для тебя ценно в твоем мире, сделалось ничтожно в сравнении с былым – таково уж свойство этой влаги. Твой мир покажется тебе тоскливой и безжизненной пустыней, и тем не менее ты должен вернуться. О, любимый мой, сколь тяжела твоя участь! Увидеть нас, воскресить дни юности – и никогда уж не познать счастья на земле!

Я не поверил Люси, не желал верить этому ее непреклонному «должен» – слову, которое Люси повторяла с жалостью во взоре и в голосе. Я сам распоряжаюсь своей жизнью, я сам себе господин, и желаю жить здесь, с Люси рядом – так я рассудил, так я сказал моей возлюбленной.

После мы заговорили о милых пустяках, вспоминали шутки и розыгрыши тех времен, когда были счастливы, вот как эти птички, что посверкивали крылышками над глянцевой водой. Вдруг, подобно дымчатой вуали, спустились тропические сумерки; голос Люси стал тих, словно лепет отдаленного прибоя, и наступило забытье.

Я очнулся в перламутровом свете ранней зари; вскочил на ноги, страшась обнаружить себя уже не на острове. Действительно, вдруг во время долгого сна без сновидений меня нашли матросы и доставили на яхту?

Но нет, этого не случилось. Подле меня дремали водяные лилии, сомкнув лепестки своих чашечек, и широкие листья мерно приподнимались и опускались, колеблемые ровным дыханием воды. Чуть дальше поблескивала рябь основного русла, то и дело раздавался голосок какой-нибудь пичужки, которая только-только пробудилась, но людей рядом со мной не было, и напрасно я озирался, стоя над заводью. Тогда я бросился на поиски моих бесценных.

Я шагал под открытым небом и в густой тени, взбирался на холмы и спускался в долины, выходил на лужайки и пробирался сквозь сырые и душные заросли, поглощенный поисками, пока солнце не достигло зенита. Зной на открытых участках стал невыносим, изначальное рвение, с