Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

на камин, который был со стороны противника. Чтобы добраться до него и схватить испытанное оружие – кочергу, ему пришлось бы проскочить мимо безумца, который занял позицию у изножья кровати и держал наготове бритву, ухмыляясь и бормоча что-то себе под нос, несколько наклонившись вперед всем торсом, как индейский охотник, замерший в ожидании зверя. Он поранился своим же собственным оружием, и кровь струилась по его щеке. Ноги его были босы, тело прикрыто ночной сорочкой.

Колокольчик на шнуре находился, слава богу, в пределах досягаемости, и Оскар отчаянно дернул, тем самым уничтожив все шансы сообщить о своей беде, ибо крючок и петелька колокольчика давно проржавели, и одного яростного рывка хватило, чтобы в ладони капитана остался никчемный шнур. Надеяться на помощь не было смысла.

Не применить ли к Холвердину такое средство, как беседа? Не попытаться ли урезонить маньяка, который, очевидно, вот уже некоторое время алчет его, Оскара, крови? Нет, рассудил Оскар, это залитое кровью лицо, корчащее ему гримасы, эта воздетая рука с опасной бритвой не сулят успеха переговорам.

По тусклости и недужности света, что сочился сквозь портьеры, Оскар понял, что сейчас никак не больше пяти утра. Стало быть, в хаотичном старинном особняке бодрствуют только двое – он и маньяк. Оскару представился длинный узкий коридор, изолированность кедровой спальни.

«Один Господь ведает, насколько далеко находятся обитаемые комнаты. Меня здесь запросто прикончат, а никто и знать не будет, пока лакей не принесет воду для бритья – часов этак в восемь».

Об этом успел подумать Оскар, стоя перед Холвердином; еще он отчаянно соображал, какую избрать тактику. Можно дать шанс несчастному безумцу, прежде чем на ярость ответить яростью.

– Дорогой Холвердин, что за абсурд, – начал он громким и твердым голосом, вперив взор в своего врага, который быстро-быстро шевелил губами. – Разве я чем-нибудь обидел вас? Почему вы ворвались ко мне среди ночи? Странная разновидность гостеприимства – напасть на гостя, вами же и приглашенного, застать врасплох! Боже! Вы застали врасплох не кого-нибудь, а боевого офицера, – добавил Оскар, тщась обратить дело в шутку, даром что на него таращилась запятнанная кровью физиономия.

– Любовник моей жены, – пробормотал Холвердин. – Любовник моей жены! Убить его! Убить! Убить! Так велел дьявол, разбудив меня нынче: убить нечестивца! Тернер спрятал мои пистолеты, запер несессер, где я храню бритвы на каждый день недели – понедельник, вторник, среду… Сегодня среда, верно? Мне нужна была специальная бритва для среды, чтобы перерезать ему глотку, но несессер оказался заперт шельмой камердинером!

Эту тираду Холвердин выдал с впечатляющей скоростью, так что она звучала скорее как лопотанье обезьяны, чем как человеческая речь. Донелли тем временем косился по сторонам – какой бы предмет использовать в качестве оружия, – и когда Холвердин, с занесенной над головой бритвой, в один прыжок оказался рядом, капитан схватил массивный чиппендейловский стул и обрушил на атакующего, свалив того с ног, а сам ринулся к двери.

Дверь была заперта, ключ исчез. Безумцу удалось встать на колени, и, смеясь, он указывал на дверь.

– Тернер спрятал пистолеты, а я спрятал ключ! Сейчас мы поквитаемся! Поквитаемся! Я прекрасно могу перерезать тебе глотку и твоей собственной бритвой! Мне не нужна особая бритва для среды! Кончим дело!

К этому времени он уже поднялся в полный рост и, подобно быку, ринулся через всю комнату наискось. Донелли внезапно вспомнил, что его пистолеты остались в седельной сумке в холле. Он был в тисках безумца прежде, чем успел добраться до камина и схватить кочергу; бритва неминуемо перерезала бы ему горло, если бы Холвердин, которого очень забавляла ситуация, не разразился вдруг диким хохотом. Это дало Оскару время. Последовала борьба не на жизнь, а на смерть; разум сражался против безумия, закаленное в боях молодое мускулистое тело противостояло сверхъестественной мощи, свойственной сумасшедшим, однако заключенной в оболочку, ослабленную давней невоздержанностью. Казалось, от бритвы не будет спасения: она наносила раны обоим соперникам. Каждый был все равно что слеп, ибо кровь – своя и чужая – заливала ему глаза. Вновь и вновь Оскар вырывался из лап Холвердина и устремлялся к двери или к окну, но тот неизменно оказывался проворнее. Прежде, чем Оскар успевал выломать оконную раму или вышибить дверь, безумец хватал его, и борьба начиналась заново.

Грохот, треск ломаемых стульев, топот ног давно уже разбудили бы и семерых отроков Эфесских[97], в отчаянии думал Оскар. Время от времени он титаническим усилием пытался звать на помощь, но, измученный борьбой, задыхающийся, исторгал крик весьма слабый, способный в лучшем случае достигнуть дальнего конца коридора, меж тем как день еще только-только занимался, о чем говорила мутная серость за окном.

Оскар бился так, как бьется всякий, кому жизнь не наскучила, кому есть, что терять, но вот он рухнул, измученный, разбитый, израненный, словно прошедший пытку колесованием; рухнул с именем Лусиллы на устах, выдохнутым перед потерей сознания – в миг, который считал для себя последним.

– Лусилла! – повторил безумец, сверкнув глазами. – Этот лицемер хочет меня запутать.

Оскар лежал у его ног в глубоком обмороке и производил впечатление мертвого. Какое-то время лорд Холвердин тупо смотрел на бритву, с которой капала кровь, а потом бритва выпала из его пальцев.

Он забыл перерезать горло своей жертве. Он забыл также, куда подевал ключ от двери (а ключ лежал в золе, под каминной решеткой), поэтому ему пришлось открыть окно и выбраться в росистый сад – босиком, в одной только сорочке.

Смертельная битва была еще в разгаре, когда дворецкий, которому вменялось в обязанность бодрствовать при его захворавшей милости по очереди с камердинером, пробудился от сна, обнаружил, что его милость куда-то исчезли, а ведь изволили метаться в постели, и бормотать, и хрипеть, и скулить, будучи жертвой жесточайшей белой горячки.

Прежде чем усесться в кресло и начать дежурство, дворецкий запер дверь спальни, а ключ положил на каминную полку, за подсвечник. Теперь выяснилось, что тайник был недостаточно надежным, ведь лорд Холвердин нашел ключ и выбрался из своей тюрьмы. На самом деле он видел, как дворецкий прячет ключ, притворяясь, будто ищет спички; он только ждал шанса сбежать.

Идея зародилась в разуме Холвердина еще накануне, когда его помраченная милость услыхал разговор дворецкого с экономкой. Те толковали в гардеробной, смежной с хозяйской спальней; дверь была открыта. Экономка принесла дворецкому ужин, извиняясь, что сделала это поздно: все потому, что к ее милости с севера нагрянул кузен, капитан Донелли.

– Пришлось комнату ему готовить, – объясняла экономка. – Его в кедровую спальню определили, потому что она