Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

нынешнего времени. Война утратила былое благородство, теперь ее расчетливо подготовляют советники, которые сражаются не мечом, а пером. Не рыцарская отвага решает нынче исход боя, а количество наемных солдат.

Однако, возразила ему Эллинор, даже в те времена, когда они с благородным доном Рамоном были молоды, война отнюдь не всегда выглядела великолепной, блистательной игрой.

– Если припомнить хорошенько, – заметила она, – нельзя не признать, что великие битвы, радовавшие мое сердце, как и роскошные пиры, были скорее исключением. А в основном нам досаждали разные низменные заботы: нескончаемые переходы по неведомой, опасной местности без наезженных дорог, израненные ноги, перегревшаяся на солнце кровь, нестерпимая жажда, бессонные ночи, когда вокруг тебя вьется ядовитая мошкара, да еще боль от укусов блох и вшей. И как не впасть в самый страшный грех, acedia, грех скуки и уныния, во время долгого морского путешествия или многонедельного марша в неведомую землю, когда мучительно ждешь новых отрядов, которые, дескать, должны прибыть завтра или послезавтра, а на деле подкрепление не является и через неделю. – Заметив разочарование на лицах слушателей, она улыбнулась и поспешила прикрасить эту унылую картину. – Конечно же, – добавила она, – тем драгоценнее была награда: отчаянное упоение битвы, буйное пиршество в завоеванном городе.

И она пустилась рассказывать о пышных празднествах в восточных краях, о том, как христиане не хотели уступить мусульманам в роскошествах, а песни трубадуров чередовались с плясками арабских танцовщиц. Слова свободно текли из ее уст, но еще красноречивее уст были глаза. С улыбкой вспоминал старый граф о двух героях, что некогда соперничали в Антиохии за благосклонность Эллинор: о христианском короле Раймунде и о принце Саладине, племяннике султана и его посланце.

– Но особенно восхитительны были эти пиры оттого, что мы пировали меж двух сражений, – прибавила старая королева, вздохнув о былых радостях. – Вчера мы избегли героической кончины, но завтра кто-то из нас, возможно, ее примет.

Архиепископу дону Мартину внушали неподдельный восторг речи благородной дамы Эллинор, как и весь ее облик. Долгие месяцы ожидания он только брюзжал в бессильном гневе, зато ныне, когда сия Дебора, сия Иаиль смела последние преграды, стоявшие на пути к священной войне, он воскрес к новой жизни. Он чувствовал себя окрыленным, и латы, которые он теперь все время носил под облачением священника, ничуть не обременяли его. Стараясь выразить свою мысль как можно более куртуазно, он возгласил с громогласной, медвежьей учтивостью:

– Святая земля узрела великие подвиги, когда ты, о высочайшая из всех дам, явилась туда, дабы растоптать язычников своими стопами, и ныне вновь начинается счастливая пора, ибо твой пресветлый сын двинулся в Святую землю. Слава твоего чада, Ричарда, сливаясь с воспоминаниями о твоих великих деяниях, уже сегодня вселяет трепет в сердца мусульман. От друга моего, епископа во граде Тире, я получил самые достоверные известия. Уже сегодня матери-аравитянки, когда детишки их не слушаются, грозят им: «Уймись, баловник, не то явится король Ричард – Мелек Рик – и сцапает тебя»[117].

Эллинор не сочла нужным скрывать, что похвала Ричарду, ее любимцу, очень ей приятна.

– Да, он превосходный солдат, – подтвердила она, – настоящий miles christianus[118]. И все же на Востоке ему придется нелегко, – поведала она собравшимся с той смелой прямотой, какую она одна могла себе позволить. – Я говорю не о султане-супостате, а о союзнике моего Ричарда, о нашем дражайшем родственничке, христианнейшем короле Франции. Блеск и восторги – не его дело. Наш добрый Филипп Август только о том думает, как бы сократить расходы на войну. Сказать правду, он немного прижимист. Он настаивает на том, что крестоносному воинству незачем брать с собой дам и трубадуров. Моему Ричарду такая скаредность не по душе. Ричард любит развлечения и шум, это в нем сказывается отцовская натура, да и материнская тоже, пожалуй. Какой же это крестовый поход, если нет дам, нет трубадуров? Кстати, вы тут, на своем полуострове, имеете важное преимущество перед нами, – обратилась она к Альфонсо и Педро. – Чтобы встретиться лицом к лицу с неприятелем, вам не нужно, подобно нашему войску, совершать долгое скучное морское путешествие, не нужно изобретать сотни уловок, чтобы столковаться с этими подлыми греками и прочим христианским отребьем. Стоит вам протянуть руку – и враг настигнут, и добыча ваша. Ведь у вас под боком Кордова, Севилья, Гранада.

При этих словах слушатели живо представили себе сказочные, утопающие в роскоши города и богатую добычу. В голове у архиепископа дона Мартина имена мусульманских городов – Кордова, Севилья, Гранада – сплелись в одно целое с громким обетованием Евангелия: «Не мир пришел Я принести, но меч. Alla machairan».

Донья Леонор горячо благодарила небеса за то, что Эллинор приехала к ней. Конечно, государственный ум отца, как и его полководческий гений, внушали дочери восхищение, к тому же она немного завидовала беспечности, с какой отец предавался своим страстям. Но матерью она не только восхищалась – она ее любила, и при мысли о том, как изнывает в темнице эта живая, неистощимо деятельная женщина, Леонор становилось горько и больно. Когда же Альфонсо поддался любовному умопомрачению, она очень хотела выплакать Эллинор свое горе, как дочь – матери, как королева – королеве, как оскорбленная женщина – другой оскорбленной женщине. Хотела поведать ей все наболевшее, испросить у нее совета. Правда, сейчас Альфонсо опять рядом с нею, и он как будто бы опять воодушевлен мыслью о крестовом походе, и как будто бы забыл свою еврейку. И все-таки, хоть донья Леонор честно старалась простить Альфонсо за обман, за предательство, ей слабо верилось, что их супружеское счастье по-настоящему восстановится, – слишком глубоко врезались ей в душу горький опыт и разочарование. И теперь она радовалась, что можно поговорить с матерью о своих надеждах и опасениях.

Когда Эллинор слезла с коня, когда Леонор поцеловала ей руку, когда увядшие губы матери коснулись ее собственных, еще молодых губ, она всем существом почувствовала, до чего же близка ей мать. С небывалой яркостью поднялись из глубин памяти давно забытые впечатления – люди и события из времен ее детства, когда она жила то в Донфроне, то при пышном дворе матери в Пуатье, то в монастыре Фонтевро, – там она, кстати, получила самое что ни на есть светское образование. Припомнилась Леонор и ее тогдашняя наставница, дама, которую звали Агнес де Фронcак. Леонор настойчиво выведывала, что` она может рассказать о возлюбленных короля Генриха, и Агнес ей в конце концов много чего порассказала; а вслед за тем юная Леонор потребовала, чтобы эту самую Агнес прогнали вон: