Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

единственным мужчиной, которого я любила. Кроме еще одного. Нет, пожалуй, кроме двух. Умнейший он был человек во всем христианском мире. Понимал, что иногда не мешает выпустить на волю свои страсти. Иначе не проживешь, – с мудрой терпимостью заметила она. – Хотя, впрочем, моя подруга аббатиса Констанция тоже права, когда утверждает, что земная любовь подобна слизыванию меда с острых шипов.

Донья Леонор вдруг спросила:

– Посоветуй, мать, как мне быть с еврейкой?

Старая королева взглянула ей в глаза и промолвила с улыбкой, почти благодушно:

– Надо, доченька, подождать и выбрать правильное время, чтобы убрать ее с дороги. Я много выстрадала оттого, что не умела ждать. Очень может быть, на войне он и так позабудет свою жидовку.

– Она родила ему ребенка, сына, – тихо и беспомощно ответила донья Леонор.

Старая королева немного подумала, затем произнесла самым деловым тоном:

– Будь я на твоем месте, не стала бы трогать ребенка. Как правило, короли больше привязаны к своим бастардам, чем к их матерям. Взять хотя бы моего Ричарда. На бабенок, с которыми он связывается, ему наплевать, зато своих маленьких бастардов очень любит. У Генриха, не сомневаюсь, их тоже была уйма. Двоих я знаю, одного зовут Вильям, а другого Джеффри. Джеффри честолюбив и уже наверняка подумывает, как бы ему занять трон. В отсутствие Ричарда мне приходится держать его, что называется, на коротком поводке. Притом человек он милый и дельный. Я поставила его епископом Йоркским.

– За это время я много выстрадала, – призналась Леонор. – Надеюсь, ты окажешься права, война очистит его кровь от этой пагубы, от чар еврейки. Да только как можно тут знать наверное? Он клялся мне, что бросит ее, клялся спасением души, но стоило ему оставить Бургос – тотчас вернулся к ней.

Эллинор ответила дочери:

– Ни один враг не принес мне столько бед, как отец твой Генрих, хоть он и любил меня и я его тоже любила. Да и сыновей своих он любил, но они его ненавидели, потому что он их во всем превосходил. Он их избаловал, и они принесли ему больше горя, чем он мне, и, уж наверное, больше, чем твой Альфонсо тебе. Генрих их всякий раз прощал, а они только потешались над ним и опять восставали. В ту пору, когда мы с Генрихом жили вместе, он приказал украсить фресками три стены нашей спальни в Манчестере, четвертая стена еще была голой. Недавно я опять навестила Манчестер и увидела: четвертая стена тоже расписана. На фреске изображен большущий старый орел с четырьмя орлятами. Двое злобно клюют его в крылья, третий впился когтями в грудь, а четвертый уселся ему на шею и пытается выклевать глаза. – Эллинор закашлялась – при дочери она не стыдилась этого противного кашля, мучившего ее в последние годы. Она закрыла глаза, и лицо сразу стало старым. Не открывая глаз, монотонно, словно бубнила молитву, королева начала размышлять вслух: – В браке с Людовиком у меня рождались только дочери, и мне тогда казалось, что это большое несчастье. С Генрихом я прижила и сыновей, да только не знаю, можно ли это назвать счастьем. От сыновей всегда много огорчений, будь они добрые, будь они дурные. Ни одна мать не захочет, чтобы сын ее был податлив и кроток. Мне бы не понравилось, уродись мой сын каким-то святым. Но если они рождаются героями, то рубят направо и налево, а неприятели тоже стараются срубить им голову. Так уж оно заведено, и матери всегда теряли сыновей. Двух первых сыновей я потеряла, и как подумаю о третьем моем птенчике, о твоем брате Ричарде, так сразу сердце болит. Он хороший сын, но нрав у него крутой, и нет такой ночи, когда бы меня не мучила бессонница – я слишком тревожусь за него. – Словно бы очнувшись, она вдруг обратилась к дочери: – Нагнись ко мне поближе! Еще ближе! – И, понизив голос, в порыве злобной откровенности дала ей такой наказ: – Обожди. Не предпринимай ничего, пока твой Альфонсо не уйдет с головой в дела войны. Он с войском выступит в поход, а ты пока займешься неотложными делами. Поезжай в Толедо, возьми на себя обязанности правительницы. Мусульмане – опасные противники, и для твоего Альфонсо не каждое сражение закончится победой. В каждом несчастье есть хорошая сторона, и благодаря поражению иногда открываются удачные возможности. Тогда полководец начинает обвинять министра, епископ – полководца, христианин – еврея, тогда все считают изменниками других, и многие будут обвинять вашего еврея-эскривано в предательстве, его назовут виновником всех неудач. Ты, конечно же, постараешься его защитить. Ты позаботишься о том, чтобы тебя никто ни в чем не посмел обвинить – ни твой Альфонсо, ни кто-то другой в нашем христианском мире. Ты попытаешься накинуть узду на разбушевавшуюся чернь. Да только кому под силу с ней совладать? В такие дни сплошь и рядом бывает так, что насилие берет верх над законом. И многие тогда гибнут – и те, кто вызвал гнев черни, и те, кто оказался рядом.

Донья Леонор впитывала каждое из негромко сказанных жестоких твердых слов.

– Ждать, – произнесла она, – ждать. – Она то ли жаловалась, то ли приказывала сама себе.

– Да, ждать! – резко повторила старая королева. – Поезжай в Толедо! Это отличный город. Там знают, как подобает обходиться с врагами. В стародавние времена толедские властители уже понимали, насколько это важно – дождаться подходящей ночи, когда можно расправиться с неприятелями. Una noche toledana, толедская ночь[119] – это выражение даже у нас в ходу. Сказано тебе: жди! И позаботься, чтобы на тебя не пала и тень подозрения!

Эллинор закашлялась. Говорить напряженным шепотом ей было тяжело. Улыбнувшись, она переменила тон – холодное исступление жестокой старухи сменилось куртуазностью пожилой дамы. До этого момента она говорила по-провансальски, но теперь перешла на латынь.

– Пожалуй, тебе не мешало бы подумать о том, что в любовных похождениях твоего Альфонсо есть и другая сторона, – заметила она как бы между делом. – Во всем есть свои преимущества. Конечно, твой Alfonsus rex Castiliae – великий воин, подлинный miles christianus. Но сдается мне – (ты на меня, конечно, не обижайся!), – что на ложе любви он не слишком-то пылок. Тебе же лучше, если у него кровь заиграет в жилах, пока он еще в расцвете сил. Я не без удовольствия заметила, что у тебя и впрямь есть огонек в крови. Думаю, все, что ты пережила, не скоро подернется пеплом.

Дон Альфонсо привольно себя чувствовал в столице своих предков, в старинном