Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

она, мол, непочтительно вела себя с нею, принцессой Леонор. Но особенно отчетливо представилась теперь королеве Леонор старинная статуя святого Георгия в замке Донфрон. Когда на лицо святого падали лучи заходящего солнца, он выглядел таким суровым, грозным, что Леонор перед ним робела. Но тем сильнее она любила этого Георгия. Леонор приятно было сознавать, что ее охраняет столь грозный, могущественный святой, – особенно потому, что отца она видела редко. И вот она оживила для себя ту деревянную статую, перенесла это детское воспоминание во взрослую жизнь, и вот ее святой Георгий стоит возле нее и зовется Альфонсо. Его пытались у нее похитить. Это всё евреи, а с ними сам Сатана. Но Леонор не отдала им Альфонсо. Она еще не была уверена в победе, ведь враги продолжают строить козни, но все-таки Альфонсо здесь, с ней рядом, и мать тоже рядом, и мать поможет ей навсегда избавиться от еврейки.

Но поговорить с матерью ей удалось не сразу. Два первых дня прошли в суете: въезд в город, обустройство в замке, торжественные приемы и все такое прочее. Наконец на третий день, когда они сидели в обществе придворных, королева Эллинор вдруг объявила во всеуслышание: теперь ей хочется побыть с дочерью наедине – и без обиняков приказала всем прочим удалиться.

Они остались вдвоем, и старая королева велела донье Леонор сесть напротив, перед окном, в которое падал солнечный свет, и пристально посмотрела ей в лицо. Спокойный твердый взгляд синих глаз Эллинор вонзился в зеленые вопрошающие глаза дочери. При свете солнца мать показалась донье Леонор старше, а черты ее лица – резче, жестче, но вместе с тем и величественнее, это была настоящая родоначальница королевской династии. Леонор мысленно склонилась перед матерью с великой любовью и почтением. И решила слепо повиноваться ей.

Минуту спустя старая королева одобрительно сказала молодой:

– Ты хорошо сохранилась.

И тут же перешла к разговору о государственных и семейных делах. Она приехала в Бургос не только затем, чтобы повидаться с дочерью, но в первую очередь для того, чтобы договориться о помолвке второй своей кастильской внучки-инфанты.

– Я подыскала для нее отличное местечко, и тебе это тоже придется по нраву, согласишься – жалеть не будешь, – сказала Эллинор. – Наследник этого самого Филиппа Августа – очень милый юноша и, к счастью, совсем не похож на своего папашу. Препираться с королем Французским насчет брачного договора – удовольствие маленькое, скажу я тебе по секрету. Он воображает себя великим монархом, мечтает сделаться вторым Карлом Великим, но величия и размаха в нем нет ни на грош, он силен разве что в крючкотворстве и бумагомарании – этого маловато, чтобы сколотить великое государство. И все же я долго с ним промучилась, он хитер и изворотлив, почище жида. В конце концов пришлось пожертвовать графством Эврё и Вексеном – недурной кусок моих нормандских владений. В придачу я согласилась отдать ему тридцать тысяч дукатов. Тебе, дитя мое, ничего платить не придется, я все оплачу из собственного кармана, и тебе это дельце принесет огромную выгоду. Ты станешь тещей будущего короля Франции, а брат твой Ричард и так уже владычествует над землями, простирающимися между твоею Испанией и королевством Французским, которое будет принадлежать твоей дочери. Придет время, и ты, если только пожелаешь, сможешь распоряжаться судьбами доброй половины мира.

Затаив дыхание, донья Леонор внимала словам матери, которая самым прозаическим образом излагала ей столь дерзновенные замыслы, целящие так далеко. Леонор хорошо понимала, что, уступая нормандские графства, мать стремилась обезопасить свои собственные земли от возможных покушений со стороны Филиппа Августа, – кто знает, что ему взбредет в голову, пока храбрый Ричард сражается с неверными? Но какие бы побуждения ни скрывались за предложенным брачным договором, все равно мать ее не обманывала, утверждая, что ей, Леонор, супружество инфанты сулило большие выгоды. Перед Леонор открывался заманчивый путь к власти.

До сих пор она думала, что обладает неплохим государственным умом и, по крайней мере, разбирается во всех этих делах лучше, чем ее Альфонсо, ведь это она, Леонор, с таким упорством и так долго добивалась союза Кастилии с Арагоном. Однако за Пиренеи ее мечты не устремлялись никогда. До чего же убогими показались ей теперь собственные замыслы по сравнению с крупной политической игрой матери! Для королевы Эллинор все страны, простиравшиеся от западной окраины мира вплоть до восточных пределов, – Ирландия и Шотландия, Наварра и Сицилия и даже Иерусалимское королевство – были не более чем пешками. Весь мир представлялся ей огромной шахматной доской.

– Послушай, милая моя, я уже мельком оглядела твоих дочек, – тем временем продолжала Эллинор. – Обе они недурны собой – и старшая, у которой имя такое несуразное, Уррака что ли? – и меньшая тоже. Я пока не решила, которую из них мы выберем. Устрой-ка на днях торжественную церемонию и представь их мне поближе. Хорошо бы пригласить по такому случаю и епископа Бове – он представляет интересы Филиппа Августа и его наследника. Впрочем, это чистая формальность.

Леонор была взволнована речами и планами матери. И все-таки она с душевным трепетом ожидала других слов: что-то скажет мать об Альфонсо и о его еврейке?

Наконец Эллинор сказала:

– В мое солсберийское заточение долетали слухи о том, что ты тут хлебнула горя с твоим Альфонсо. Слухи были невнятные, одно известие противоречило другому. Ну да мне кое-как удалось сообразить, что к чему. Ты же знаешь, у меня и у самой изрядный опыт в таких делах. – Она взяла руку доньи Леонор в свои ладони и тут – возможно, впервые после кончины мужа – облекла в слова свои сокровенные чувства. – От тебя мне это незачем таить, – доверительно молвила она. – Само собой, я очень рада, что мой Генрих сошел в могилу и его прикрыли надгробной плитой, да еще с такой очаровательной надписью. – И она с чувством продекламировала:

Был я король Генрих Второй,

При жизни владел огромной страной.

Помысли, тот, кто сие прочтет,

Что и величию конец настает.

Был жив – вселенной мне было мало,

По смерти и трех аршинов достало.

Так пусть себе и полеживает на своих трех аршинах земли. А впрочем, я желаю, чтобы земля была ему пухом. Мне его даже жаль. Я же его несколько раз уморить пыталась. И однажды мне это чуть-чуть не удалось. Правильно он сделал, что меня заточил; я бы на его месте тоже так сделала. И все-таки я его очень любила. Он был