Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

этому ее капризу, затем принимает на себя еще немало позора, потому что так повелела его дама. Но она остается непреклонной, а под конец объясняет ему причину опалы: Ланселот, дескать, не знает, что такое истинная любовь, ибо он, прежде чем усесться в телегу, колебался целых два мгновения.

Королева Эллинор и донья Леонор обычно не упускали случая послушать трубадуров и поэтов, и со стороны дона Альфонсо было бы неучтиво хоть изредка не присоединиться к их кружку. Однажды в присутствии Альфонсо клирик Годфруа опять читал из «Ланселота».

В общем-то, романы в стихах нагоняли на Альфонсо скуку. Приключения всех этих никогда не существовавших рыцарей представлялись ему невероятной чепухой, а их любовное воркование и сетования – преувеличенными. Но вновь услышанный рассказ задел его за живое. Каким бы дурацким ни выглядело поведение Ланселота, оно почему-то взволновало Альфонсо, заставило призадуматься, мысли так и свербели в голове, а до сути было не добраться.

Поздно ночью, лежа в постели, он все еще размышлял об этом. Он лежал с закрытыми глазами, слишком усталый, чтобы считаться бодрствующим, слишком взбудораженный, чтобы уснуть, а перед глазами так и маячил рыцарь Ланселот в той позорной телеге. Но вдруг – случается же такое! – Ланселот сидел уже не в телеге, а у него на постели.

«Что тебе здесь понадобилось? – рассерженно спросил Альфонсо. – Ты, чего доброго, вообразил, что мы с тобой – одного поля ягоды?» Ланселот закивал, горячо выражая согласие. «Не смей мне дерзить! – прикрикнул на него Альфонсо. – Тоже мне, нашел друга-приятеля». Ланселот на это ничего не возразил, только пристально смотрел на Альфонсо, и тот хорошо понимал, что значило это красноречивое молчание. «Но мы же с тобой и впрямь одного поля ягоды, – словно бы говорил Ланселот. – Ведь ты eques ad fornacem, рыцарь-лежебока». Альфонсо мог бы опровергнуть его слова, сославшись на веские военные и политические причины, надолго отсрочившие его участие в крестовом походе. Но вдруг ему стало до боли ясно: все это лишь видимость, ложь. Единственная настоящая причина, отчего он до сих пор не выступил в поход, была проста: ему хотелось быть рядом с Ракелью. Да, он и впрямь достойный сотоварищ Ланселота, он тоже взвалил на себя бремя позора, он и в самом деле разленился.

Ему сделалось невыносимо стыдно.

Но через мгновение он со сладостным испугом ощутил, как жар стыда сменяется другим, таким знакомым, ненавистным и желанным пылом. Альфонсо словно бы опять впивал в себя дурманящий аромат садов Галианы, кровь стучала в жилах, стало щекотно под ложечкой, каждым своим нервом он снова чувствовал тот райский яд, имя которому было – Ракель.

Он хотел вырваться на волю. Тяжело дыша, с детским раздражением пнул голой ногой покрывало. Хватит этому Ланселоту потешаться над ним! Война на пороге, и стоит ему ринуться в гущу битвы, Ракель исчезнет, отодвинется в далекое прошлое. «Absit! Absit!»[123] – повторял он про себя. Пора забыть ее! Вернувшись в Толедо, он первым делом велит окрестить сына, затем немедля двинется к южной границе – в Калатраву и Аларкос, а о донье Ракели больше и помышлять не станет.

«И тогда между нами не останется ни капли сходства, жалкий ты подкаблучник, – негодующе объявил он Ланселоту. – И вообще, твоя раболепная любовь мне смешна». Но Ланселот уже куда-то пропал.

Дон Альфонсо не очень-то благоволил к трубадурам и разным сказочникам, и все же был в их числе один, который ему нравился: Бертран де Борн, барон из Лимузена.

Бертран, хоть и носил титул виконта Отфора, отнюдь не был большим сеньором, в его подчинении находилось всего-то несколько сот человек. Но он прославился своими пламенными стихами, у него был дар с ходу чаровать людей, подчинять их себе, будоражить их. Утверждали, что когда-то, совсем еще юношей, он снискал благосклонность прекрасной королевы Эллинор. Позже, сделавшись господином двух замков, он звонким стихом и острым мечом участвовал во всякой междоусобице, мало заботясь о том, на чьей стороне правда, зато умея привлечь множество сторонников. Нрав у него был крутой и воинственный. Рассорившись с братом из-за наследства, он вступил с ним в борьбу – обратил против него и словеса, и оружие. Притом, надо заметить, требования брата были весьма умеренны. В дело вмешался король Генрих Английский, их сюзерен: он вступился за брата, помог ему отстоять свои права. Тогда Бертран воззвал к молодому королю Генриху[124], своими гневными стихами он разжигал в нем злобу против отца. В конце концов молодой король пал от стрелы под стенами Бертранова замка. Но Бертран все не унимался – он долго еще подстрекал лимузенских баронов восставать против старшего Генриха, своего короля, а попутно – вести междоусобные распри. Бертран ополчался против всех и каждого, и все ополчались против него. Но вот явился молодой король Ричард, сжег замки Бертрана, а его самого взял в плен. Только вскоре они помирились, и теперь Бертран направлялся в Сицилию, чтобы присоединиться к крестоносному воинству Ричарда.

Слава Бертрана де Борна проникла и за Пиренеи. В Испании особой любовью пользовались его политические песни, сирвенты. Где бы ни вспыхнули распри или настоящая война, везде звучали его пламенные стихи. Девиз Бертрана: «Людским законом готов пренебречь, Закон один признаю – свой меч» – все заучили наизусть не хуже, чем «Отче наш».

Бертрану было уже под шестьдесят, но он по-прежнему выглядел настоящим рыцарем, и мало кто мог сравняться с ним в благородных манерах. Дону Альфонсо он сразу же понравился, и несмотря на то, что король слабо владел провансальским наречием, он не мог не признать, что яростные песни Бертрана гораздо изящнее, чем колченогие вирши испанских певцов. Его стихи походили на отточенные кордовские клинки.

Дон Альфонсо очень отличал Бертрана. Он посылал ему богатые подарки, всячески его поощрял, на охоте брал его в свою свиту, вел с ним дружеские беседы.

У Бертрана был особый дар: он умел изображать людей и события так ярко и сочно, что они оживали для слушателей.

Рассказывал он, к примеру, о старом короле Генрихе. Метким словом живописал он почившего короля, его серые, налитые кровью глаза, резкие скулы, тяжелый подбородок с маленькой остроконечной бородкой, дерзкие, алчные очертания рта. Его можно было бы счесть прямым героем, этого короля Генриха, и все-таки он не был прямой герой. Не чувствовалось в нем широты, душевной щедрости, он был скуповат. Король в конце концов полонил Бертрана, и тот предстал перед ним, ничем не вооруженный, кроме дара слова, однако словом своим он победил победителя, и