Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Нам хлеб отвешивают скупо.

Надеждам предаваться глупо.

Нам платят жалкие гроши:

И так, мол, все вы хороши.

И понедельной нашей платы

Едва хватает на заплаты.

Сегодня грош, и завтра грош —

Скорее с голоду помрешь,

Чем наживешь себе чертоги.

Весьма плачевные итоги!

Нам полагается тощать,

Чтобы других обогащать.

Мы день и ночь должны трудиться.

Нам спать ночами не годится, —

Ленивых могут наказать,

Усталых будут истязать.

Мы терпим вечное глумленье,

За оскорбленьем оскорбленье!

Не стоит и перечислять.

Здесь любят слабых оскорблять[128].

Дон Родриг с удовлетворением отметил про себя, что славный поэт Кретьен де Труа, повествуя о блистательных рыцарях и дамах, не забыл о мраке и нищете, в коих прозябают бедные труженики там, внизу. Однако другие слушатели, все эти preux chevaliers и dames choisies[129], разодетые в пышные наряды, сшитые теми самыми pauvres pucelles, были неприятно удивлены. Что за глупые причуды позволял себе этот сочинитель, ныне покойный? Разве пристало тому, кто сладостно и благородно поет о рыцарской любви и геройских приключениях, марать свои уста подобными речами? Откуда взялись у него стихи и рифмы для каких-то жалких портних? Одни шьют платья, другие их носят; одни выковывают мечи, другие рубятся ими; одни строят замки, другие обитают в них – так уж оно повелось, так уж распорядился Создатель в премудрости своей. А коль скоро эти унылые создания, pauvres pucelles, ропщут против такого порядка, тогда их господину ничего другого не остается, как перебить им руки и ноги, – так им и надо.

И вновь настроение собравшихся лучше всех выразил Бертран де Борн. Дескать, северное наречие, langue d’Oïl [130], на коем писал этот Кретьен, и раньше казалось ему, Бертрану, пошлым кваканьем, а вся эта плаксивая рифмованная болтовня, кою им сейчас преподнесли, и вовсе несуразица. Даже во время чтения он не мог удержаться от смеха, а когда Годфруа закончил, высказал ему такое замечание:

– Поразительно, что вы, наши северные собратья, считаете нужным снисходить до этой вонючей черни. Не хочешь ли узнать, мой добрый мессир Годфруа, что мы здесь, на юге, думаем на сей счет?

Дамы и рыцари, заранее радуясь тому, как бодро и мужественно ответит Бертран на сетования покойного Кретьена, стали упрашивать:

– Мы хотим послушать! Говори, благородный Бертран! Иначе умрем от нетерпения!

И тогда Бертран рассмеялся недобрым смехом и обратился к своему жонглеру:

– Спой нам сирвенту о виллане, Папиоль, мой мальчик.

Папиоль, задорный и моложавый, выступил вперед со своей маленькой арфой, и заиграл, и запел. Он пел о вилланах, о подлом люде, что живет по деревням и городам:

Мужики, что злы и грубы,

На дворянство точат зубы,

Только нищими мне любы!

Любо видеть мне народ

Голодающим, раздетым,

Страждущим, необогретым!

Пусть мне милая солжет,

Ежели солгал я в этом!

Нрав свиньи мужик имеет,

Жить пристойно не умеет,

Если же разбогатеет,

То безумствовать начнет.

Чтоб вилланы не жирели,

Чтоб лишения терпели,

Надобно из года в год

Век держать их в черном теле.

Кто своих вилланов холит,

Их ни в чем не обездолит

И им головы позволит

Задирать – безумен тот.

Ведь виллан, коль укрепится,

Коль в достатке утвердится,

В злости равных не найдет —

Все разрушить он стремится.

Если причинят виллану

Вред, увечье или рану,

Я его жалеть не стану —

Недостоин он забот!

Если кто о нем хлопочет,

Он тому помочь не хочет

Хоть немножко в свой черед.

Злобой он себя порочит.

Люд нахальный, нерадивый,

Подлый, скаредный и лживый,

Вероломный и кичливый!

Кто грехи его сочтет?

Он Адаму подражает,

Божью волю презирает,

Заповедей не блюдет!

Пусть Господь их покарает![131]

Слушатели громко выражали Бертрану свой восторг. Вся эта сволочь там, внизу, что-то и впрямь обнаглела. Рыцари, намеренные завтра уйти в крестовый поход, вспомнили торгашей и банкиров, которые скупали у них поместья за полцены, а им, рыцарям, приходилось соглашаться, иначе денег неоткуда взять, ведь выколотить что-либо из своих крестьян – задача трудная. Каждый, у кого находилось резкое словцо насчет всей этой сволочи, выражал то, что наболело во многих сердцах.

Дон Родриг видел, что заносчивые, недопустимо высокомерные стихи Бертрана еще сильнее разожгли нечестивый пыл его слушателей, preux chevaliers. Безбожная наглость, с которой держался жонглер, наполняла сердце каноника жгучей скорбью. Тем не менее Родриг-ученый, невзирая на все сокрушение Родрига-пастыря, не преминул отметить, до чего же раболепно подлаживается язык к злому умыслу говорящего: прежде почтенное слово «виллан», определявшее городского и сельского жителя, постепенно превращается в кличку подлого грубияна, оборванца и проходимца.

На лице дона Альфонсо было написано радостное возбуждение: звонкие, заносчивые вирши были ему по душе. В этих стихах слышалась неприязнь истинного рыцаря к сборищу торгашей и банкиров, бешенство, которое не раз испытывал и сам он, Альфонсо, когда приходилось торговаться с эскривано Иегудой и понапрасну тратить свое драгоценное королевское время. Этот Бертран – воистину брат ему.

– Послушай, благородный Бертран, не хочешь ли пойти на войну вместе со мной? – предложил он. – Я дам тебе перчатку, и ты непременно получишь изрядную долю моей добычи.

Бертран рассмеялся своим громким и мрачным смехом.

– Я знаю, ты поистине великодушный государь, – ответил он. – Ты щедро наградил меня за несколько весьма скромных стихов, сочиненных в твою честь. Я хотел посвятить тебе настоящую сирвенту.

– Значит, ты готов идти со мной? – спросил Альфонсо.

– Я ленник короля Ричарда, и мой долг – служить ему. А впрочем, я спрошу высокородную даму Эллинор.

Так он и сделал.

– Опять намерен сменить хозяина? – усмехнулась Эллинор.

Они весело переглянулись – старая королева и старый рыцарь. И она молвила:

– Ладно, оставайся с Альфонсо. Ричарду я об этом сама доложу.

Эллинор не хотела оставлять Бургос, пока не будет разработан подробный план войны, пока не будут точно определены права и обязанности обоих королей.

Альфонсо и Педро не раз просили старую королеву уступить им несколько отрядов ее наемников-брабантцев, профессиональных воинов. Но Эллинор и слышать о том не желала.

– У вас, мои дружочки, и своих солдат довольно, – отнекивалась она. – Думаете, стала бы