Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

все равно эти воинственно бряцающие доспехи плохо скрывали изможденное тело, а потому кое-кто, возможно, посмеивался над стареющим рыцарем и его стареющим оруженосцем. Но Альфонсо в голову не приходило смеяться. Он слушал и улавливал в этих стихах упругую силу, вызов, брошенный скоротечному времени, ярый поток жизни.

– Благодарю тебя, Бертран, – восторженно выдохнул он. – Вот это настоящее рыцарство! Вот это искусство!

Восхищение молодого короля порадовало старика Бертрана. Посмей кто-нибудь усомниться в его здоровье и силе, позволь себе кто-нибудь хоть единый непочтительный взгляд или жест, он вызвал бы наглеца на поединок. Но этого Альфонсо он уже считал своим другом, своим братом, и ему он мог признаться:

– К несчастью, стихи, исполненные отваги, не защитят тело от одряхления. Тебе, мой король, я скажу открыто: война, на которую я сейчас отправляюсь, станет моей последней войной. Я не хочу сам себя обманывать: еще год или два – и мое несуразное старое тело откажется мне служить, а немощный рыцарь – зрелище курам на смех. Я уже все порешил с аббатом в Далоне: коли вернусь с войны цел и невредим – уйду в монастырь.

Король испытывал гордость оттого, что Бертран так с ним разоткровенничался, и тотчас ему в голову пришла великолепная мысль: «Ужели пристало сему прославленному поэту-рыцарю свершить свои последние ратные подвиги под знаменами короля Ричарда? Я не позволю, чтобы мой шурин Ричард отнял его у меня. Пускай Бертран сражается в одном строю со мной и воспевает мои битвы».

Каноник дон Родриг прибыл в Бургос.

Он был обеспокоен и смущен. Дон Альфонсо, похоже, решил не крестить новорожденного, но ведь, отняв у своего сына возможность приобщиться к святой вере, он взял на душу смертный грех. Покидая Толедо, король уклонился от объяснений – видать, неспроста. Да и сам он, Родриг, был даже рад промолчать, ему неловко было завести разговор о крещении, а значит, он позорно уклонился от своего долга. Лишь сейчас, через несколько недель, он пересилил себя и явился к королю.

Но и здесь, в Бургосе, ему никак не удавалось побеседовать с Альфонсо наедине. Дон Родриг смирился скрепя сердце.

Чтобы отвлечься от забот, раскаяния и стыда, каноник решил ненадолго окунуться в придворную жизнь. Он с любопытством отмечал про себя, насколько утонченными стали придворные манеры северян. Дамы и кавалеры усердно осваивали правила куртуазного обхождения, спорили о премудростях неписаного кодекса рыцарственной любви, отпускали дельные суждения об искусстве поэтов.

Но вскоре дон Родриг убедился, что все эти изящные формы обхождения – всего лишь пустая и лживая игра. По-настоящему занимало дам и кавалеров только одно – предстоящая война. Ей были посвящены все их помыслы, ее они ожидали с лихорадочным, хмельным нетерпением.

Родриг наблюдал это с немалой грустью. И сам же укорял себя за подобные сожаления. Ведь война, которой все они жаждут, священна, а значит, всеобщее воодушевление благочестиво. Участвовать в войне – долг и обязанность; осуждать ее – грех.

И все же ему не удавалось проникнуться благочестивым восторгом. В его душе немолчно звучали прекрасные благовестия о мире из Книги пророка Исаии, из Евангелий, как, впрочем, и фанатически горячие речи его ученика, дона Беньямина, превозносившего мир. С унынием и страхом думал он о войне, уже предвидя, сколько несчастий принесет она родному полуострову. Он чувствовал себя ужасающе одиноким посреди всего этого шумного круговорота, кровожадный восторг всех этих внешне приятных, утонченных и образованных людей был ему отвратителен. Все здесь напоминало Родригу рассуждения его друга Мусы об иецер ха-ра, злом начале в человеке.

Но отвратительней всех казался ему человек, которому дано было облечь в слова всю эту неистовую и жестокую радость, – Бертран де Борн. На первый взгляд его наружность не производила особо внушительного впечатления: обыкновенный пожилой рыцарь. Но дон Родриг был премного наслышан о его стихах, делах, междоусобицах. Да и всмотревшись получше в лицо этого рыцаря, в неукротимые глаза под густыми нависшими бровями, несложно было понять: он поистине воплощение войны. Пожалуй, сей рыцарь был даже смешон оттого, что неестественно прямо держал спину и плечи, когда расхаживал по зале или скакал верхом, и все-таки от этого человека исходил ужас, отбивавший у каноника всякую охоту шутить. Какие уж тут шутки. То был злобный бог Марс во всем своем ужасном величии. Верно, такими и были апокалиптические всадники, представшие евангелисту Иоанну в откровении того, что свершится в последние времена.

Притом и сам дон Родриг не мог не чувствовать влекущую силу стихов Бертрана; как знаток поэзии, он вынужден был признать, что военные песни Бертрана великолепны, упоительны, утонченно хороши при всем своем неистовстве. С грустью и гневом размышлял Родриг о том, почему Господь одарил столь высоким искусством этого смутьяна. И гнев его только возрастал по следующей причине: Альфонсо, его возлюбленный сын, избегает говорить с ним, с Родригом, зато не отпускает от себя ни на шаг сего ужасного, неистового рыцаря. Мучимый ревностью Родриг с болью замечал внутреннее родство этих двух людей, и его надежда вернуть короля на путь истинный меркла с каждым днем.

Посреди всех печалей у каноника оставалась одна отрада – общение с клириком Годфруа. Дон Родриг любил романы Кретьена де Труа, восхищался ими, а на всем характере и облике Годфруа, казалось, лежала печать того искреннего, трогательного благочестия, каким Кретьен умел одушевлять свои чудесные истории. Нередко бывало, что Годфруа, в угоду канонику, выбирал для чтения главы не самые броские, а более спокойные – такие, в которых особенно ярко проявился дивный дар Кретьена, его способность уйти от земной пошлости.

Однажды он пред многими слушателями стал читать о приключении рыцаря Ивэйна с pauvres pucelles, бедными девицами.

Этот самый рыцарь Ивэйн попал в жилище des pauvres pucelles, и вот он на них смотрит, на этих бедных девиц. Они заняты шитьем, из золотых и шелковых нитей они ткут чудесные наряды, но сами они выглядят страсть до чего убого: корсажи и платья в дырах и лохмотьях, рубахи стоят колом от пота и грязи, кожа на шейках загрубела, личики бледные от голода и кручины. Ивэйн видит их такими, а они видят его – и от стыда низко склоняют головы и горько плачут. И жалуются рыцарю:

В уплату ненавистной дани

Ткем день и ночь такие ткани,

Что любо-дорого глядеть.

А что прикажешь нам надеть?

Работа наша все труднее,

А мы, ткачихи, все беднее.

В отрепьях нищенских сидим.

Мы хлеба вдоволь не едим,