Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

от нашего. При известных обстоятельствах даже такому умному человеку, как ты, нелегко давать беспристрастные советы другим. – Увидев, что такие слова больно задели собеседника, он продолжил гораздо ласковее: – Я не враг тебе, дон Иегуда. Я не забыл ничего из того, что ты сделал для нас по щедрости своего сердца. Если наступят худые дни и тебе понадобится наша помощь, верь мне, мы всегда к твоим услугам.

Иегуда ответил сухо и мрачно:

– Благодарю вас.

Когда посетитель ушел, Иегуда еще долго бродил по дому. Оглядывал собранные им произведения искусства, книги, рукописи, доставал наугад то один свиток, то другой, бережно прикоснулся к подлинному жизнеописанию Авиценны. Зашел в большую комнату, где трудились писцы. Взял в руки несколько писем, бегло перечитал их. В самых почтительных выражениях ему предлагали какие-то торговые сделки, просили совета; пока еще, очевидно, люди считали его могущественнейшим человеком на всем полуострове. Он просмотрел описи и сметы, составленные законоведами, – хотел в точности знать, как велико его состояние. От военной торговли, от продаж и ссуд, от прибылей с выпущенных новых денег богатство его увеличилось. Он считал, пересчитывал, проверял снова. Получалось, у него было около трехсот пятидесяти тысяч золотых мараведи. Он медленно, с расстановкой, словно не веря сам себе, произнес эту чудовищную цифру по-арабски. Достал из большого ларца с драгоценностями свою нагрудную пластину фамильяра, пощупал ее. Улыбнулся, покачал головой. Вот он стоит, окруженный богатством, почестями, властью. Но все это – гроб повапленный.

Он отмахнулся от мрачных размышлений. Дон Эфраим хочет нагнать на него робость – нет, не выйдет.

И он предоставил графу Алькалы ссуду под залог имений.

Однако слова парнаса глубоко запали ему в душу. Дон Эфраим не ошибался: ему, Иегуде ибн Эзре, грозит бóльшая опасность, чем всем прочим. Самое благоразумное в его положении – бежать как можно скорее, вместе с Ракелью и внуком, бежать далеко на Восток, во владения султана Саладина, который привечает евреев.

Ракель не согласится, она захочет остаться с Альфонсо. Даже если Иегуда сумеет ее уговорить, Альфонсо пошлет за ними погоню. Незаметно пробраться на Восток через весь враждебный христианский мир вряд ли удастся столь необычным беглецам.

Да и прилично ли ему, Иегуде ибн Эзре, пытаться спасти себя и свое семейство? Прилично ли ему перед лицом опасности покинуть несчастных франкских переселенцев? Правда, помочь им он уже не сумеет, и даже напротив – его присутствие навлечет еще больше бед и на них, и на всех евреев. Но они не захотят этого понять. Если он тайком покинет страну, они предадут поруганию его имя, они будут издеваться над ним: хорош, дескать, муж высокой судьбы, хорош благодетель Израиля! Этот Иегуда ибн Эзра просто удрал, когда пришло время постоять за свое слово и свое дело! Он и для грядущих поколений останется трусом и предателем.

Ему пришло на память изречение Моше бен Маймона: в каждом еврее есть что-то от пророка и каждый обязан сохранять и пестовать в своей душе это пророческое начало. Промелькнули в голове Иегуды и лестные слова дона Эфраима о том, сколь много сделал он для евреев по щедрости своего сердца. Нет, он не позволит, чтобы пророческое начало угасло в его душе, он не станет спасаться бегством от своего предназначения. Он останется в Толедо.

Он пробовал сам с собой разобраться в том, чтó же удерживает его здесь вопреки всем доводам разума. Быть может, страх перед рискованным побегом? Или любовь к Ракели, которая не переживет разлуку с Альфонсо? Или тщеславие и гордыня, заставляющие его так беспокоиться о чистоте имени Ибн Эзра? Или верность своему предназначению? Все это так сложно сплеталось вместе, что он не мог отделить одну причину от другой.

Посреди всех этих сомнений и тревог постепенно созрело решение. Себе самому Иегуда помочь уже не мог, и Ракели тоже. Зато внуку он, пожалуй, сумеет помочь.

Он принес клятву в том, что не сделает младенца иудеем, и он сдержит эту дурацкую, отвратительную клятву. Но ведь клятва не обязывает его оставлять ребенка здесь, в Толедо. Так как Альфонсо скоро выступает в поход, он непременно захочет окрестить сына и не посчитается с тем, что это огорчит Ракель. Стало быть, ему, Иегуде, необходимо увезти ребенка до того, как король вернется в Толедо.

Ракель почти постоянно находилась в Галиане.

Она понимала, что в ближайшие недели начнется великая, ужасная война, но страха не испытывала. С тех пор как Бог послал ей счастливый дар, ее Иммануила, Ракель чувствовала себя спокойной и уверенной, надежно сохраняемой в руке Господа, Адоная, или, как выражался дядя Муса, под покровом судьбы.

Она тосковала по Альфонсо, но не так, как прежде, не той лихорадочной тоской, которая мечется от упоения к отчаянию, от отчаяния к упоению. Теперь, когда в душе у нее поселилась спокойная уверенность, Ракель знала: Альфонсо неизменно будет возвращаться к ней из своего рыцарского мира. И теперь его призовет назад не одно только любовное блаженство, которое они дарили друг другу, но и кое-что другое: он любит мать своего сына. Для него их сынишка – не только Санчо, но и Иммануил; оба они, Ракель и Альфонсо, словно бы проросли друг в друга.

Часто она, целыми минутами не отрывая глаз, в блаженном самозабвении смотрела на нежное продолговатое личико своего младенца, своего Иммануила, мессии. Каким должен быть мессия, она представляла себе лишь отдаленно, ей только воображалось нечто великое и светлое. Она пока еще понятия не имела, каким образом ее маленький сыночек принесет миру спасение, однако знала, что так оно и будет. Эту уверенность Ракель свято хранила в душе – говорить о том вслух казалось ей кощунством.

Она ничего не рассказала даже дону Беньямину, хоть дружба их все более укреплялась. Это была немногословная дружба. Он то читал Ракели какую-нибудь книгу, то молча бродил вместе с ней по дорожкам сада.

Каждую субботу Ракель, как прежде, проводила с отцом в кастильо.

И вот однажды, на исходе святой субботы – в воздухе еще чувствовался запах пряностей и погашенной в чаше с вином свечи, – Иегуда спросил дочь:

– Как поживает твой сын и мой внук?

Он так ни разу и не видел внука, так ни разу и не переступил порога Галианы. Ракель знала – отцу очень хочется взглянуть на мальчика, но она боялась вынести Иммануила из стен Галианы. Конечно, это ее сын, однако Альфонсо был бы рассержен и обижен, приди ей в голову хоть на час унести младенца куда-то, не спросившись.