Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Дон Альфонсо задыхался от сознания собственного бессилия. Выходит, он неразрывно связан с этим евреем. Еврей держит его в поводу.

Не промолвив ни слова, он гневным, повелительным жестом приказал Иегуде удалиться.

Немного поостыв, Альфонсо подумал: вряд ли Иегуда украл у него сына просто по злобе. Выходит, Ракель не солгала. По-видимому, она и впрямь не знала, куда дели ребенка, и, уж конечно, не с легким сердцем отдала его в руки Иегуды.

Альфонсо не мог отделаться от воспоминания о том, как Ракель стояла перед ним и на лице ее было написано негодование, скорбь, мольба и любовь. Он по-детски сердился на этот безмолвный, но красноречивый образ, пытался прогнать его. Со злорадным удовольствием перебирал в памяти те жесты и слова Ракели, которые когда-либо не понравились ему. Например, какая она была недовольная и напуганная, когда он посадил ее перед собой и пустил коня в галоп. И к его собакам, и к его соколам она тоже никогда не обнаруживала симпатии. «Кто тварям живым не мил, того сам Господь заклеймил» – старая, но верная присказка о людях, к которым животные нейдут. Ракель не замечала, не могла постигнуть его рыцарских добродетелей, его королевских талантов, даже напротив – относилась ко всему этому настороженно. Она ненавидела войну. Она принадлежала к слабакам и трусам, которые только мешают храбрым людям следовать путем, предначертанным для них самим Господом. По сути своей она была самая настоящая вилланка, простолюдинка, еврейка до мозга костей. Это из-за нее сын его лишился крещения, благодати Божией, спасения души.

Альфонсо с головой ушел в дела. Устроил смотр новобранцам, долго совещался с баронами, с военачальниками. Подкрепился едой и питьем вместе с архиепископом и Бертраном.

Наступил вечер, ночь. Он томился по Ракели. Не по объятиям, нет, – он жаждал с ней объясниться. Прямо в ее чистое, невинное, лживое лицо он выскажет все, что думает о ней, он ей выложит, кто она такая. Но несмотря на то что его так и подмывало поехать, он из ребяческого упрямства остался сидеть в своем замке.

Точно так же прошел следующий день.

Но когда опять сгустился ночной сумрак, он поскакал в Галиану. Бросил коня на попечение слуг, не велел докладывать о своем прибытии и пошел через сад. Мысленно похвалил себя за то, что приказал засыпать цистерны рабби Ханана. С удовлетворением отметил, что в мезузе по-прежнему нет стекла.

И вот он предстал перед Ракелью. Она просияла. У Альфонсо в голове за эти дни сложилась целая речь, он намерен был частью по-латыни, частью по-арабски (чтобы она уж наверняка поняла) изложить ей много злых истин. Но решил ничего этого не говорить. Просто был хмур и немногословен.

Позже, в постели, он накинулся на нее с неистовым вожделением. В нем кипела ненависть, любовь, алчная страсть. Он хотел, чтобы она это почувствовала. И она, конечно, почувствовала, и ему это доставило злую радость.

В Толедо прибыли мусульманские послы – с тем чтобы передать королю Кастильскому важное сообщение от халифа. Задачей посольства, как поговаривали, было напомнить королю о договоре с Севильей. Следовательно, догадки, строившиеся в Бургосе, были справедливы: халиф не намерен вмешиваться в войну, если дон Альфонсо открыто не нарушит перемирие с Севильей.

Дон Манрике де Лара, как и почти все прочие советники короля, от души радовался, что Кастилии и Арагону не придется мериться силами с огромным воинством халифа. Дону Родригу прибытие сих переговорщиков показалось лучом света среди окутавшего его душу уныния. Лишь бы дон Альфонсо обуздал свой нрав и обошелся с послами учтиво! Тогда, глядишь, война ограничится большими или малыми стычками с кордовским и севильским эмирами, а весь полуостров не утонет в крови и напастях.

Что касается самого короля, он вовсе не радовался прибытию посольства. Его переполняло раздражение и нетерпение. Ему хотелось, чтобы и Толедо, и постылое перемирие поскорей остались за спиной. Чтобы и Галиана поскорей осталась за спиной. Ему не терпелось выступить в поход. А тут опять являются эти обрезанные, опять предстоит болтовня и переговоры. Хватит с него и тех уступок, которые его вынудили сделать в Бургосе. Он не намерен рассыпаться в унизительных заверениях еще и перед Якубом аль-Мансуром. Будь его воля, он бы обошелся с послами как можно грубее или вообще не принял их.

Архиепископ и Бертран своими речами только разжигали его упрямство. Зато дон Манрике, обсудив с каноником все обнадеживающие стороны, какие могло иметь прибытие послов, принялся внушать королю: ради блага Кастильского королевства и всего христианства следует согласиться с условиями халифа, следует ответить на его предостережение как можно почтительнее и серьезнее. Если же король откажется, если оскорбит Якуба аль-Мансура и бросит ему вызов, вместо того чтобы его ублаготворить, тогда в аль-Андалус нагрянут полчища со всего мусульманского Запада; тогда дон Альфонсо сведет на нет весь план будущего похода и нарушит договор, соблюдать который он торжественно клялся в Бургосе. Дону Манрике пришлось долго уламывать Альфонсо, прежде чем тот кое-как согласился и назначил час для приема послов.

Послы во главе с принцем Абу аль-Асбагом, родственником халифа, явились в замок, разодетые с великой пышностью. Альфонсо, окруженный своими советниками и грандами, принял их в большом аудиенц-зале, стены которого были увешаны коврами и знаменами.

Для начала, как предписывал церемониал, обе стороны обменялись витиеватыми вступительными речами. Альфонсо, с истинно королевской вальяжностью восседавший в своем кресле на возвышении, вполуха слушал это высокопарное пустословие. Он всматривался в угрюмое лицо архиепископа, насмешливое – Бертрана, сокрушенное – дона Родрига. Зоркое око короля то и дело устремлялось на Иегуду – еврей скромно притаился в заднем ряду. Это все еврей виноват в том, что он, Альфонсо, некогда считавшийся первым рыцарем христианского мира, теперь безнадежно отстал от Ричарда Английского. Мол, этим самым Мелек Риком мусульманские матери пугают своих детишек, а к нему, к Альфонсо, – возможно, по внушению того же Иегуды, – мусульмане шлют посла, пытаются ему угрожать. Его советники, распроклятые умники-разумники, склонили его выслушать никчемные речи этого обрезанного. Только напрасно все они – и еврей, и осторожные старики-гранды – вообразили, что с ним, Альфонсо, так легко совладать. Не в их власти заглушить его внутренний голос. Только этого голоса он и намерен слушаться.

Принц Абу аль-Асбаг, глава посольства, выступил вперед, низко поклонился и приступил к изложению дела. Принц был осанистый пожилой вельможа, синяя посольская мантия ладно сидела на его плечах, арабские слова спокойно и звучно лились с его уст.

Повелитель всех правоверных Запада – так возвестил посол