Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

любовной связи Альфонсо и Ракели архиепископ корил его за то, что он чужд яростного негодования, saeva indignatio, которое придает такую силу словам пророков и Отцов Церкви. Дон Мартин не зря попрекал его. Сердце Родрига находилось под обаянием рыцарской, королевской, юношески прекрасной натуры Альфонсо. И он проявлял снисходительность и понимание там, где не следовало быть снисходительным. А в последние недели он еще ужаснее запятнал свою душу. Он, каноник Родриг, втихомолку радовался тому, что король возобновил греховную жизнь в Галиане. Он надеялся, что таким образом хотя бы ненадолго, но будет отсрочено начало войны.

Как бы ему хотелось, чтобы снова вернулись минуты блаженного экстаза, в которых он прежде черпал утешение. Он постился, предавался самобичеванию. Запретил себе бывать в кастильо Ибн Эзра, отказался от бесед со своим мудрым другом Мусой. Но все это было напрасно. Благодать не снисходила. Доступ в заветное последнее пристанище был ему закрыт.

А ныне по его попустительству вся страна будет ввергнута в бессмысленное кровопролитие. Ибо только по слабодушию своему не смог он внушить дону Альфонсо более рассудительного ответа на послание халифа. Но заведи он беседу с Альфонсо, пришлось бы снова упоминать об этой его нечестивой любви к Ракели, а что тут сказать, каноник не знал и потому трусил.

Ни разу в жизни сознание собственной вины не терзало его так жестоко. В мозгу у него звучали слова Абеляра: «В те дни я изведал, что значит – страдать; что значит – стыдиться; что значит – отчаяться».

Он поднялся, ощущая неимоверную тяжесть в руках и ногах. Попытался отвлечься. Достал свою хронику, хотел немного поработать над ней. И вот перед ним лежит груда исписанного пергамента. Он перечитал первый попавшийся лист, перечитал другой. Увы, все, что сам он прежде писал с таким усердием и любовью, казалось ему пустым и никчемным; он не находил ни малейшей разумной связи между событиями, на изложение коих некогда потратил столько сил и времени. До чего же глубоко заблуждался он, столь уверенно описывая дона Альфонсо! И до чего же самонадеян человек, когда пытается обнаружить перст Божий в великих исторических событиях, а на деле не понимает даже того, что творится у него под носом!

Он достал книгу, которую ему только что прислали из Франции. Эта книга, вызвавшая много толков, называлась «L’Arbre des Batailles», «Древо сражений», а сочинил ее Оноре Бонэ, настоятель монастыря в Селонне, и речь в ней шла о смысле войны, о военном праве и военных законах.

Родриг принялся за чтение. Ничего не скажешь, приор из Селонне был честный, благонамеренный человек, неколебимый в вере. Приводя примеры из Священного Писания, он со всей решительностью определял, дозволено ли сражаться в дни церковных праздников и по воскресеньям, в каких случаях надлежит прикончить врага, в каких можно ограничиться его пленением или, например, какой выкуп пристойно требовать доброму христианину, полонившему другого доброго христианина.

Приор Бонэ не смущался никакими трудностями. Он брался за решение любых, даже самых сложных вопросов и всегда находил простые, банальные, трезвые ответы.

Вот что, к примеру, отвечал он тем, в чьих головах бродили сомнения, не противна ли война, то есть всяческая война, Божескому Закону. «Многие нехитрые люди, – разъяснял приор из Селонне, – почитают войну делом предосудительным, оттого что во время войны неизбежно творится много зла, а Бог запретил творить зло. Сие есть заблуждение, говорю я вам. Война – не зло, а доброе и правое дело. Ибо цель войны – обратить неправое в правое, покончить с распрями и учредить мир; то же самое предписывает и Священное Писание. Если на войне и совершаются дурные дела, сие происходит не из самого существа войны, а от дурного поведения отдельных людей – скажем, примера ради, когда воин чинит насилие над женщиной или поджигает церковь. Причина тому отнюдь не в существе войны, а в том, что отдельные люди неправильно ее ведут. Подобным образом обстоит дело и с правосудием, по существу коего судья обязан вершить суд беспристрастно, сообразуясь с доводами ума и силой догадки. Но ежели судья вершит неправый суд, разве можем мы по сей причине сказать: правосудие само по себе – зло? Разумеется, нет. Зло происходит не от существа правосудия, а от порочного его применения, от дурного истолкования и от неправедного судьи».

Родриг тяжело вздохнул. Однако же приор Бонэ сильно упрощает дело. Ученый каноник знал, что не все так легко подходили к этому непростому вопросу. Так, например, в первые христианские времена секта монтанистов объявила военную службу несовместимой с христианством. Каноник раскрыл трактат монтаниста Тертуллиана. «Христианин не станет солдатом, – было сказано там, – а если солдат станет христианином, ему лучше покинуть военную службу». И таких примеров было множество. Когда юный новобранец Максимилиан[134] должен был принести военную присягу, он заявил проконсулу: «Мне не позволено воевать, не позволено чинить зло, я христианин». Храбрый, побывавший во многих битвах воин Типасий[135], после того как обратился в христианство, решил бросить военную службу. Он сказал своему центуриону: «Я христианин, и я не могу дальше сражаться под твоим началом». Да и здесь, в Испании, центурион Марцелл[136] перед значками своего легиона бросил наземь меч со словами: «Отныне я не служу императору. Я служу Иисусу Христу, царю предвечному». И церковь сопричислила Максимилиана и Марцелла к лику святых.

Правда, позже, при императоре Константине, Арелатский собор[137] постановил отлучать от церкви тех, кто отказывался идти на военную службу.

Абеляр, наделенный тонким, опасным и соблазнительным умом, в своем «Да и нет» свел вместе все, что сказано в Писании за и против войны, предоставив читателю самому извлечь выводы. Но у кого достанет мудрости разобраться во всех этих противоречиях? Как можно соблюдать заветы Нагорной проповеди, не противиться злу насилием – и все-таки идти воевать? Как можно возлюбить врага своего – и все-таки его убить? Как согласовать призыв к крестовому походу с учением Спасителя: «Взявший меч от меча и погибнет»?[138]

Мысли Родрига начали путаться, страницы книг, которые он читал, вырастали до невероятных размеров, буквы кувыркались и ускользали. И вдруг они сложились в лицо дона Альфонсо. Vultu vivax – что есть, то есть. Он, Родриг, отлично видел: едва только мусульманский принц начал свою речь, под обманчиво спокойной, величавой маской Альфонсо вспыхнуло неукротимое пламя, сверкнули первые искры, а за ними вырвался наружу большой пожар, черты лица исказились под влиянием дикого злого порыва – желания нанести обиду, ударить, разрушить. Каноника охватывал