Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Пророческое негодование священнослужителя вселило страх даже в Альфонсо. Он молчал. А Родриг все продолжал говорить:

– Твой добрый меч! Не забудь, что меч короля должен подниматься по воле Бога. Ты возомнил, будто ты владыка над миром и войной. Не забывай, что война эта провозглашена и дозволена лишь как война Божия. И ты в этой войне то же, что и последний из твоих обозников: раб Божий.

Альфонсо успел подавить непонятное чувство ужаса. С прежней беспечностью и холодным высокомерием он ответил:

– А ты, священнослужитель, не забывай, что сам Господь отдал мне в лен Кастилию и Толедо. Господь – мой сюзерен. Я не раб Божий, я Божий вассал.

Королю хотелось поскорее уехать из Толедо. Озабоченные лица советников, как и речи дона Родрига, проникнутые негодованием и святостью, испортили ему всю радость от столь рыцарственного ответа халифу. Он решил, что лучше на другой же день отбыть на юг. Орденские рыцари в крепостях Калатрава и Аларкос поймут его лучше, чем все эти сановники.

Последнюю ночь перед тем как тронуться в путь, Альфонсо провел в Галиане. Он был в самом жизнерадостном настроении, чрезвычайно милостив, ни в чем не упрекал Ракель. Гордо расхаживая по комнате, он похвалялся своим ответом халифу. Потянулся, высоко вскинул руки.

– Я долго пребывал в бездействии, но еще не заржавел, нет! Теперь ты наконец-то поймешь, кто он, твой Альфонсо. Поход будет короткий и победоносный, я это нюхом чую. Только не уезжай в Толедо, моя милая Ракель. Оставайся здесь, в Галиане, обещай мне это. Ждать тебе придется недолго.

Полулежа на подушках, оперев голову на руку, Ракель смотрела и слушала, как Альфонсо шагает из угла в угол, рассказывая о великих деяниях, кои намерен совершить.

– Впрочем, – заметил он, – весьма возможно, я еще до окончания войны попрошу тебя приехать ко мне в Севилью. Ты мне сама покажешь свой город. А заодно сама выберешь из моей добычи все, что тебе полюбится.

Она невольно уронила руку, которой подпирала голову, а сама приподнялась в подушках – от его речей у нее по коже побежали мурашки. Альфонсо с беспечной жестокостью нарисовал ей картину Севильи, ее родного города, который он хотел взять приступом, растоптать, чтобы потом прогуляться с ней по развалинам.

– Вдобавок моя победа наконец-то докажет тебе, чей Бог – Бог истинный, – весело продолжал он. – Прошу тебя, не отвечай, сегодня не надо спорить. Это праздничный день, и я хочу, чтобы мы были вместе, чтобы ты разделила мою радость.

Она взглянула прямо на него своими большими голубовато-серыми глазами. Подвижное лицо и вся ее поза выражали неприятное изумление, неодобрение, отпор.

Он прервал свою речь, почувствовав, как между ними выросла незримая преграда. В молчании Ракели ему послышались недавние упреки дона Родрига. Из яростного полководца-триумфатора он мигом превратился в великодушно милующего.

– Не беспокойся, твой Альфонсо не будет жесток к побежденным, – поспешил он заверить ее. – Мои новые подданные получат милосердного повелителя. По мне, так пусть себе дальше молятся своему Аллаху и своему Мухаммаду, я не стану им мешать. – В голову ему пришла новая великодушная мысль: – А из мусульманских рыцарей, которых возьму в полон, я тысячу отпущу без выкупа. И выбрать их, пожалуй, предоставлю Алазару, ему это будет приятно. И я честь по чести приглашу их участвовать в большом турнире, который устрою в ознаменование победы.

Ракель не могла устоять против его блистательного, феерического натиска. Таков уж он был, ее Альфонсо, исполненный безрассудной отваги, думающий только о победах и никогда об опасностях и все еще такой молодой. Он истинный рыцарь, воин, король. И она его так любила! И была благодарна, что последнюю ночь перед тем, как выступить в поход, он проводит с нею.

Все было как бывало прежде. Вечерняя трапеза прошла весело. Он, хоть и не злоупотреблял вином, выпил чуть больше обычного. И даже принялся петь, что, вообще-то, позволял себе, только когда был один. Песни были воинственные. В числе прочих – знаменитая песнь Бертрана «Люблю, в своей отваге, осаду сильных крепостей…»[139].

– Жаль, что ты упустила возможность взглянуть на моего друга Бертрана, – заметил он. – Это достойный рыцарь, лучший из всех, кого я знаю.

После трапезы Ракель удалилась к себе, как было у них и раньше заведено. Она по-прежнему стыдилась раздеваться у него на глазах. Потом он вошел к ней в опочивальню, и все было так же, как в первые их месяцы в Галиане: желание уничтожиться один в другом, слияние, блаженство.

Позже, усталые и счастливые, они еще немного поболтали. Он, на сей раз не приказывая, а скорее упрашивая, повторил:

– Останься здесь, в Галиане, на время моего отсутствия. Навещай своего отца, навещай так часто, как тебе захочется, но не переселяйся надолго к нему в кастильо. Живи здесь. Здесь твой дом, наш дом. Hodie et cras et in saecula saeculorum[140], – святотатственно добавил он.

Она с улыбкой повторила, уже в полудреме:

– Здесь мой дом, наш дом, in saecula saeculorum. – И подумала: «Когда я усну, он уйдет. Жаль, что я сама установила такой порядок. Утром мы позавтракаем вместе. А потом он умчится на свою войну. Но прежде, сидя в седле, еще раз наклонится ко мне, и там, где дорога дает изгиб, еще раз оглянется на меня». Ракель лежала, закрыв глаза. Больше она ни о чем не думала – она заснула.

Альфонсо, заметив, что она уже спит, не ушел сразу, полежал еще немного. Потом поднялся с ложа, потянулся, зевнул. Накинул халат. Взглянул на женщину, лежавшую с закрытыми глазами и тихо улыбавшуюся во сне. Долго приглядывался к ней, как к чему-то постороннему – дереву или животному. С недоумением покачал головой. Неужели это она, та, что несколько минут назад дарила ему неимоверное счастье, какого доселе не дарила ни одна женщина? Теперь на душе было странно и неловко, он был почти смущен тем, что они здесь вдвоем, в этой комнате, и он разглядывает ее, нагую, спящую. В помыслах своих он был уже в Калатраве, со своими рыцарями.

До того как снова переспать с ней, он думал, что на рассвете ускачет в Толедо, наденет доспехи – да, самые настоящие, боевые доспехи – и еще ненадолго завернет в Галиану. Облаченный в латы, опоясанный своим добрым мечом Fulmen Dei – таким распрощается он с Ракелью. Теперь он отказался от этой мысли.

На другое утро Ракель ожидала, что он придет проститься. В ее душу тоже вселилась радостная отвага.