Почему Я? Часть 2 - Владимир Германович Корешков

Гена опять замолчал, видимо, вспоминая свою молодость. Я разлил по рюмкам. Мы выпили.

– А погибнуть не боялся?

– Ты знаешь, – начал Гена, покусывая губы, – я там для себя четко уяснил одну штуку, вывел формулу, так сказать. Мы ведь туда попали молодые, крепкие, каждый был уверен в том, что заговоренный и смерть – это что-то эфемерное, связанное с другими, и тебя никогда не коснется. Этакие нигилисты. Поэтому поначалу костлявую не боялись, просто не верили в нее, но вот когда ты начинаешь терять друзей, на твоих глазах то одного, то другого прошивает очередь, распарывая тело товарища в клочья, как подушку, или он подрывается на растяжке и его разрывает на куски… Был человек – и вот его нет. Тогда-то ты начинаешь по-настоящему бояться, потому что тебя от пережитого словно холодным душем окатывает, приходит понимание – ничего вечного не существует, ты можешь быть следующий, и еще… – тут он замялся.

– Что еще? – живо переспросил я.

– С этого момента ты становишься заложником смерти. Ты уже ее трофей. Даже если еще жив. Начинается своеобразная игра в «кошки-мышки». Только не ты играешь, а тобой. Тогда уже вопрос времени. Она то подтянет тебя к себе, смотря, как ты барахтаешься в ее объятиях, может отпустить на время, а может и сразу с собой забрать – это на ее усмотрение.

– Так ты, Ген, хочешь сказать, что если в нее не верить, то она к тебе не придет? Я правильно понял?

Гена неопределенно кивнул.

– Ну, где-то так, в общих чертах.

Интересная мысль. Мы снова выпили.

– А награда за что?

Гена, пожевав губами, печально усмехнулся. Я по-своему истолковал его мимику лица.

– Нет, Ген, если это секрет, то можешь не рассказывать.

– Да какой секрет, – махнул он рукой.

– Просто наше поколение выросло на фильмах о Великой Отечественной, и я всегда думал, что награду дают за какой-нибудь выдающийся подвиг. Например, проявление в бою безудержной смелости и отваги. К тому моменту, когда все произошло, мой срок службы перевалил за полтора года, и я уже считался опытным воином. Служил в десантуре, в разведроте под командованием старшего лейтенанта Савичева. Крепкий был мужик, кремень, казалось. Все знал, все умел – такой из отцов командиров, хоть и строг, но пацаны его любили и уважали. Без дела никого не наказывал, да и воевал так, что от духов только перья летели. При этом людей в бою жалел, помнил, что каждого из его пацанов дома ждут, поэтому потерь среди личного состава не имел. Только «трехсотые», – увидев мой недоуменный взгляд, Гена поправился: – Ну, в смысле только раненые. Тут поступила инфа от местных, с позволения сказать, «товарищей», которые нам были совсем не товарищи. К тутошнему Баю из Пешавара караван двигается – оружие, наркота, ну и прочая дребедень. Маршрут движения каравана нарисовали и поведали: «К утру на месте будет». Старлей наш загорелся весь. Прихлопнем, мол, гадов. Собрал оперативно тактическую разведгруппу из ребят, понюхавших пороху, в количестве одиннадцати человек. Идти было недалеко. Ближе к вечеру мы выдвинулись в горы выследить и загасить караван, короче, вперед на минные поля за орденами. Присказка такая у нашего старлея была. Но как часто бывает на войне, охотник меняется местами с жертвой и из хищника превращается в добычу. До места мы так и не добрались – попали в засаду. Кинжальным огнем нашу разведгруппу расстреляли, все, что успел, – вскинуть «Калаша» и дать пару коротких очередей куда-то вверх, а потом меня отбросило взрывом, автомат вывалился из рук. В полной несознанке на автопилоте, оглушенный, успел отползти и сховаться под ближайший камень. Правая рука повисла плетью, хотя боли я не чувствовал. До автомата дотянуться не мог, сразу попадал на линию огня, вокруг творилось настоящее светопреставление – град пуль, рикошетя от камней, пролетая у меня над головой, вспарывал каменистый песок, с противным чавканьем уходил в него, поднимая вверх буруны фонтанчиков. Грохот разрывов, далекие вскрики « Аллах Акбар» и яростный мат наших ребят. Духов я не видел, только видел, как падают один за другим мои товарищи. Последним упал старлей, совсем рядом, и уставился стеклянными глазами прямо на меня. Как будто укорял: «Что же ты, Гена, сучий ты сын, в сторонке спрятался и сидишь, согнувшись в три погибели, вместо того чтобы драться?» Грохот очередей стих. Резко наступила тишина, только порохом пахло и кровью. Страшно стало, пиздец. Я совсем один на чужой земле, сейчас духи спустятся, чтобы, как водится, забрать трофеи, проверить, все ли мертвы, поиздеваться над мертвыми – там, уши, нос отрезать, глаза выколоть. Меня кончат, ну и напоследок под нашими трупами презенты для «шурави» оставят в виде гранатки или фугаса. Наши придут, начнут тела собирать, двигать, ну и подрываются. Для себя сразу решил – в плен не вариант. Нам на политзанятиях показывали по видаку найденные у убитых душманов видеокассеты, что они с пленными делают, – это пипец, звери до такого не додумаются. Поэтому вытащил левой рукой из разгрузки лимонеллу, крепко зажал ребристый корпус в кулаке, зубами выдернул чеку и приготовился умирать. Как только духи подойдут, разожму кулак – и все, «пишите письма». Помню, колбасило меня тогда не по-детски, с родителями мысленно простился, с девчонкой своей, что на гражданке ждала. В общем, жду, когда начнется, а у самого, не поверишь, слезы по щекам текут. До сих пор не понимаю, почему духи ушли. Просто так – не спустились и не проверили результаты своей работы. Может, испугались чего, не знаю, а я всю ночь с гранатой в руке просидел, трясясь от холода и страха, вздрагивая как заяц от каждого шороха. Под утро совсем окоченел, промерз до костей, чтобы понять это выражение, нужно действительно промерзнуть «наглухо», «насквозь» – это когда чувствуешь себя куском льда, как тот хек из заморозки. Потом наступило забытье. Неожиданно стало тепло-тепло. Я ушел в нирвану. Никогда такого кайфа не испытывал, даже не с чем сравнить. Если бы приходилось выбирать, как умереть, сейчас бы выбрал только замерзнуть. Когда пришли наши, все не могли у меня гранату забрать, кулак не разжимался, а когда промерзшее тело растирать начали, я всех на хуй посылал, крича, чтобы оставили в покое, я хочу обратно. Вот. Ну а потом награду герою дали – медаль «За отвагу». Абсурд, конечно, наградить солдата медалью «За отвагу» за то, что он всю ночь трясся как осиновый