журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

вспомнился — как дурной сон. Неужели все это правда? А, собственно, чего она от него ждала? И не на это ли пару раз намекал ей Зотов? Но тогда она ничего не хотела слышать и понимать. Хотя особого-то чутья и понимания здесь и не требовалось как будто... Чтобы не вляпаться, как вляпалась она — даже не вчера, а вообще, когда влюбилась в Космачева... Да, собеседник, да, кавалер, быть может...

А Васильич — и не вспоминался, он просто был, будто и не уходил. Он был в ней — в ее усталости, счастливой, блаженной усталости, и в этом ощущении вполне понятного голода, в запахе подушки — она пахла, как и его волосы, наверное, заводом, во всяком случае запах этот был совсем незнаком Галке.

Встав с постели, Галка не стала надевать свое почти нарядное платье, а ходила в одном белье — дом был пустой, нагретый летним солнцем, он показался Галке приветливым... и думающим. Да, как ни странно, именно такое определение набивалось в первую очередь: тихий, пустой дом окружал Галку своей молчаливой задумчивостью, сосредоточенностью, но не пустотой, не равнодушием.

Галка взбила подушки на диване, куда так неожиданно и, пожалуй что, кстати, уложил ее Васильич. Поправила простыню, расправила одеяло — она смутно вспомнила, что сначала ничего этого не было: ни простыни, ни одеяла, это потом уже Васильич все достал и постелил, и укрыл ее — совершенно обессиленную, и обнял ее, и ей было так хорошо в его руках — с тем она и уснула, и теперь ходит в одном белье по комнате, поправляет постель — не убирает, а только поправляет, и все ей нравится: вспоминать Васильича, исчезнувшего куда-то после звона будильника, — он прозвенел, оказывается, в два часа, — и этот пустой, притихший дом нравится, и жара в нем, и крики детворы на улице, где-то за окном, утонувшем в зелени кустов. Иногда в форточку задувал ветер, хлопала дверь, непонятно в какой стороне — будто кто-то ходил незаметно и этой незаметностью делал дом еще уютнее.

Галке захотелось пройти по всему дому и все осмотреть — познакомиться поближе. Она вышла на кухню, где уже была утром: печь в углу, обитая блестящей нержавейкой (ах, да, это же край сталеваров и доменщиков!), окно выходит в заросли — видно, у самой стены дома растут кусты — может, сирень? — у окна стоит стол, на столе записка — надо приглядеться, чтобы увидеть ее.

„У меня рабочком в три часа, а потом проверка магазинов. Приду, как только освобожусь. Еда вся в холодильнике и на огороде. Делай, что хочешь, а лучше — отдыхай. Николай “.

Галка прочитала записку — и вдруг явственно представила Васильича: шепот, его ласки, сильную, поглотившую ее близость, — тут же захотелось увидеть его, прижаться к нему и лечь в только что поправленную постель. Но он не писал, когда придет, и она решила не тосковать понапрасну, а приготовиться к его приходу, чтобы понравиться ему. И вся обомлела, а потом сгорела со стыда: как он мог!., ведь он все понял... про Космачева... как он мог... он — не ревнивый даже?..

Тут до нее дошло, что, прежде чем есть, прежде чем ждать Васильича, она должна сейчас же, немедленно умыться, вымыться, выдраить себя, смыть все остатки дома Космачева, без следа, — только после этого она имеет хоть какое-то право ждать Васильича и думать о нем. „Васильичу тоже неприятно, что я в той же одежде...“

Она пошла по дому дальше, чтоб найти ванную, о которой говорил Васильич. Через большой квадратный коридор намечалось другое строение, она спустилась на две ступеньки и очутилась еще в одной кухне — с газовой плитой, старым буфетом и отгороженной в углу ванной. Вода в кране текла холодная; Галка поняла, что нужно зажечь газовую колонку, висящую на стене. Но как управляться с этим агрегатом, Галка не знала, имея всегда дело только с горячей водой в кране. Решила не связываться с такой цивилизацией, обойтись старым бабушкиным методом — согреть ведро воды на плите, этого будет вполне достаточно.

Пока вода грелась, Галка исследовала апартаменты, будто подаренные ей на сегодня; она понимала, что не имеет такой судьбы — взять этот подарок навсегда, но думать об этом не хотелось. Наоборот, она старалась думать о счастливом, свежем — о чем-то таком природном, простом... ну, как дыхание, как стихи Уитмена:

Когда я, как Адам,

Крепко выспавшись, выхожу

на рассвете из лесного

моего шалаша,

Посмотри на меня и

послушай мой голос,

подойди ко мне ближе,

Тронь меня, тронь мое тело рукою...

Не бойся тела моего...

Вдруг подумалось: „И мы — простые, как растения, и естественные, как птицы, парим друг над другом..." Она не знала точно, кого имела в виду — свою героиню в будущем спектакле, странную женщину, что так естественно полюбила странного мужчину, далекого от идеала. Или, может быть, в какой-то степени — себя и Васильича, ведь для Галки — естественность всегда была нечто большее, чем просто стиль поведения. В естественности, как и в любви, она чувствовала постоянную потребность, к ней всегда стремилась и ее постоянно искала в людях.

И так она ходила, ходила, смотрела, бездумно выдвигала ящики и, как ни странно, не осуждала себя за такое внезапное любопытство. Она хотела понять Васильича. Хотя бы через окружающие его вещи, раз нет другого способа. Она уже знала его, чувствовала, теперь хотела понять. И потому — открывала дверцы буфета, смотрела на сушилку с тарелками, на ряд кастрюль и крышек — все было прилажено, чисто, прибрано. „Дура она, — подумала вдруг Галка о жене Васильича, сбежавшей к полковнику. — Дура, да и только". И не знала: поняла-то сама Васильича или нет.

Вода в ведре вскипела на газе быстро. Галка развела ее в большом тазу, стоявшем в ванной, хорошенько вымылась, потом окатилась холодной водой, бодро выскочила на коврик, потянулась к полотенцу. Полотенце было свежее, только что повешенное. Но все равно оно как будто пахло тем же металлическим запахом, что и подушка, и волосы Васильича. Рядом с полотенцем висел старенький махровый халат, с обтрепанными рукавами, треснувшей проймой. Эта дыра на халате — кажется, единственный непорядок во всем доме, — почему-то окончательно растрогала Галку. Она вытиралась полотенцем со всех боков,