Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

восвояси, но с ужасом и раздражением поняли, что сомкнувшаяся плотным кольцом толпа им этого не позволит. Оставив тщетные попытки пробраться сквозь толпу, они вернулись и присоединились к группе из сорока или пятидесяти депутатов-либералов, ждавших у чугунных ворот. В толпе все чаще раздавались гневные выкрики и оскорбления; люди у ворот стояли сплошной стеной. Кони гвардейцев нервно переступали копытами; одна лошадь вдруг начала вскидывать голову, пытаясь встать на дыбы, и всадник с трудом осадил ее. Потом послышались радостные возгласы, в воздух полетели шапки и шляпы, и на покрытую гравием площадку с набережной между людской стеной и конной стражей вылетел легкий кабриолет.

– Что это за старичок? – спросил Санджусто, поскольку шум в толпе еще усилился.

– Это князь Могескар. Двоюродный брат Матиаса Совенскара. Нобилиссим. И хватило же у старика мужества сюда приехать!.. Да здравствует Могескар! – закричал Итале, и толпа с энтузиазмом подхватила:

– Да здравствует Могескар!

Князь вылез из кабриолета, подтянутый, аккуратный, чуть резковатый в движениях. Он был уже очень стар. Подойдя к Орагону и Ливенне, он сказал:

– Доброе утро, господа. Интересно было бы знать: почему перед носом у депутатов запирают дворцовые ворота?

Он явно заразился живым и беспокойным духом противоречия, витавшего над толпой. Впрочем, все терпеливо ждали. Соборный колокол густым басом пробил десять. Восемьдесят депутатов ассамблеи продолжали стоять на усыпанной белоснежным гравием и ослепительно сверкавшей на солнце площади перед воротами. Князь Могескар пригласил пожилого священника посидеть у него в кабриолете. «На таком солнце нам, старикам, тяжеловато стоять», – посетовал он и тоже сел, прямой, с безупречной осанкой, хорошо видимый всем в лучах яркого утреннего солнца. Стефан Орагон все это время находился неподалеку от Могескара; это он придержал ту лошадь, которая испугалась напиравшей толпы. Орагон всегда лишь отражал чьи-то чужие лучи; его неудержимо влекло к людям ярким, обладающим властью, словно он считал свою собственную – и немалую! – способность притягивать к себе людей не даром, а недостатком. Кроме того, Орагон просто не умел быть один. Однако на самом деле он куда лучше Могескара, или Ливенне, или этого полицейского полковника знал, что такое власть над людьми, и лучше других понимал, что это он, Орагон, является центром собравшейся у дворцовых ворот толпы, душой этого огромного конгломерата, этого временного единства самых различных людей. Если он решит перейти к конкретным действиям, толпа последует за ним.

Итале, изнемогая от жажды и желания спать, тупо переминался с ноги на ногу, потому что болели обе, и раздраженно посматривал на окна верхних этажей дворца, мрачной громадой нависавшего над площадью на фоне светлого, затянутого легкой дымкой неба. Вдруг он почувствовал, что ноги его отрываются от земли и неведомая сила влечет его куда-то по воздуху, и успел лишь изумленно воскликнуть: «Что это?» Он тщетно пытался обрести былое равновесие, отчаянно толкался, его тоже толкали со всех сторон, но никто уже больше не стоял спокойно: толпа перестала ждать и ринулась вперед. Итале слышал какие-то приказы на немецком о том, чтобы сменили каждого второго, слышал крики людей: «Что это? Они собираются стрелять!» – и высоко над толпой видел Орагона, взобравшегося на одну из пушек вдоль чугунной ограды. Орагон что-то кричал, указывая в сторону дворца. Шум вокруг стоял невообразимый, и все же сквозь этот шум Итале отчетливо расслышал некие новые звуки – сухой, далекий, раздраженный, точно у старой девы, голос оружия и ржание перепуганных лошадей. Но толпа напирала, рвалась вперед, как бы всасываясь в двери дворца, утекая с залитой солнцем площади и разливаясь по гулким коридорам с мраморными полами и украшенными лепниной потолками. Потом вдруг потолок взметнулся куда-то вверх, и сразу стало легче дышать. Итале понял, что они достигли Зала Собраний, и обнаружил рядом с собой Санджусто, с которым они, как оказалось, все это время не размыкали рук. Орагон тоже был неподалеку; он стоял на каком-то возвышении и громко призывал депутатов выйти из толпы. Итале с облегчением вздохнул, немного растер ноющие плечи и руки, смахнул пот со лба и, оглядевшись, сказал Санджусто:

– Давай-ка выбираться отсюда. Попробуем подняться на галерею.

Он с удивлением обнаружил, что совершенно охрип, словно долго кричал. А впрочем, может, и кричал, кто его знает. Он не очень хорошо помнил эти последние мгновения. Друзья попытались пробраться к боковой двери, что вела наверх, на узкую галерею, где обычно размещались репортеры, но путь им преградила группа людей, тащивших какие-то тяжелые мешки, которые они свалили прямо на пол возле трибуны. Гул голосов в зале немного стих и стал похож на мерно бьющиеся о берег волны прибоя. Пространство вокруг трибуны моментально расчистилось, когда люди увидели, что это не мешки, а трупы. У одного из убитых было напрочь отстрелено лицо. Руки его, застыв, нелепо торчали из сползших рукавов; носки потрескавшихся старых башмаков смотрели вверх. На голове у него уцелело только одно ухо, нормальное человеческое ухо, странно контрастировавшее с кошмарным кровавым месивом, которое было когда-то лицом. Второй убитый, мужчина средних лет, вовсе не выглядел мертвым и удивленно смотрел на всех широко раскрытыми ясными глазами. Прямо над трупами, на трибуне, Итале и Санджусто увидели светлые волосы и молодое лицо Ливенне, который говорил, громко и отчетливо произнося каждое слово:

– Эти двое и многие другие заплатили чей-то чужой долг. Но больше этого не повторится! Мы не выкупаем нашу страну, мы требуем вернуть ее нам, ибо она принадлежит нам по праву наследия! Запомните это! Насилие нам ни к чему; нам не нужны жертвы. Мы кредиторы, не должники!

По лицу Итале текли слезы, которых он даже не замечал. Однако слезы эти быстро высохли, когда они с Санджусто вновь принялись пробиваться к боковой двери и лестнице на галерею. Только добраться им туда было, видно, не суждено.

В течение шести часов они стояли у дальней стены Зала Собраний, пока длилось заседание ассамблеи, на котором присутствовали сто тридцать депутатов и тысячи простых слушателей. Они проголосовали за ведение всех дебатов только на родном языке, а также вынесли несколько решений, придать которым законную силу мог один лишь король; единодушно проголосовали за то, чтобы передать от имени своего государства поздравление новому королю Франции, хотя еще не знали, кто это – герцог Бордоский или Луи-Филипп Орлеанский; по слухам, президентом новой французской республики был уже назначен маркиз Лафайет[49].

– Они выберут Луи-Филиппа, – сказал Санджусто. – Этот старый гриб всю жизнь только и делал, что ждал. И всегда своего в итоге дожидался. Вот уж действительно, кто умеет ждать, всегда свое получит!

Итале кивнул, почти его не