Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Да и цензура совершенно удержу не знает. Мне порой кажется удивительным, как это люди осмеливаются читать наш журнал… Но ведь действительно читают! И подписка за прошлые полтора года выросла вдвое! И к нам все время приходят молодые люди, а также опытные бунтари вроде Санджусто – нас становится значительно больше, чем было прежде! Вот только ожидание слишком уж затянулось. Да мы, собственно, никогда и не знали толком, чего ждем. И в этом отношении перемен никаких, разве что все мы стали на два года старше.

Итале улыбнулся. Доброжелательное здравомыслие Карантая, как всегда, его подбодрило.

– Ожидание затянулось… – сказал он. – Это не про тебя, Дживан. У тебя есть любимая работа. А вот я никогда не работал по-настоящему. Я только других умел приводить в рабочее состояние.

– Ничего, придет и твое время, Итале.

– Правда? А разве у меня будет еще какое-то иное время?

Карантай не ответил, и Итале продолжил:

– Не знаю, Дживан… Но по-моему, я проиграл. Я, наверное, не имею права говорить об этом…

– Ты заслужил право говорить о чем угодно.

– Нет. В том-то и дело. Ничего я не заслужил… Ничего! Там ничего нельзя ни заслужить, ни выиграть – там, где я был, Дживан. Там всегда только проигрываешь. Утрачиваешь право разговаривать с людьми, у которых еще есть… которые верят в рассвет… Там я усвоил одно: никаких прав у меня нет, а вот ответственность моя перед другими бесконечна.

– Ну уж нет! Это было бы поистине бесконечной несправедливостью, Итале.

– Мне бы куда больше хотелось поверить тебе, а не собственным глазам, – горько обронил Итале. – Мне бы так этого хотелось… Я ведь раньше был куда лучше… – Он резко оборвал себя и вскочил. – Знаешь, я ужасно устал. Можно мне ненадолго прилечь?

Карантай проводил его в одну из свободных комнат, Итале лег, и часов в восемь Карантай заглянул к нему, чтобы пригласить его поужинать в кафе. Но Итале крепко спал, и Карантай решил его не будить. Он видел, какое у Сорде лицо – измученное, расслабленное во сне. Карантай отошел к окну, из которого видна была западная окраина города, крыши и каминные трубы, окутанные дымной пеленой и уже сгущавшимися сумерками. Было жарко; стояло полное безветрие. Карантай так и застыл у окна, глядя на своего друга, которого уже не надеялся когда-либо увидеть вновь, и мечтая о том, чтобы с реки подул ветер и ночью пошел дождь. Но погода меняться явно не собиралась. На письменном столе Карантай заметил серебряные часы с открытой крышкой. Они показывали половину третьего. Карантай потряс их, но они так и не пошли. Наконец он все же решился разбудить Итале; друзья спустились на улицу и зашли в соседнюю гостиницу, где Карантай обычно завтракал и обедал.

* * *

Закончился жаркий июль, но начало августа тоже прохлады не принесло. Итале по-прежнему жил у Карантая, который убеждал его остаться, и он легко подчинился, поскольку особого желания подыскивать себе квартиру и куда-то переезжать у него не было. Временность этого жилья и дружелюбное, хотя и сдержанное отношение к нему Карантая вполне его устраивали. Участие, дружба – все это было ему совершенно необходимо, но он никак не мог снова прижиться в Красное, никак не мог снова взять на себя какие-то еще обязательства, кроме дружбы. Он выжидал, страдая от собственной нерешительности, плывя по течению, и напряжение в его душе все более усиливалось по мере того, как укреплялось его здоровье. На него благотворно действовало общество друзей – Карантая, Брелавая, Санджусто и других; раз в две недели, по понедельникам, он с нетерпением ждал почтового дилижанса, привозившего ему письма из Монтайны. С неменьшим нетерпением ждал он и собственного решения о том, чем будет заниматься дальше и где будет жить – останется ли в Красное или переедет куда-либо еще. Ждал, сам не зная чего.

Георг Геллескар путешествовал по Германии, его ждали не ранее чем недели через две-три. Итале пошел засвидетельствовать почтение старому графу и был принят с такой искренней радостью, что ему даже стало неловко. Графу, старому упрямцу, уже перевалило за восемьдесят, и он почти умолял Итале остаться и пожить у него: «Знаете, я ведь счет потерял этим пустым комнатам…» Старик спросил и о Луизе, он даже Эстенскара вспомнил, хотя тот никогда ему не нравился. «Он был как фейерверк. Одна прекрасная вспышка, и все кончено… Что ж, у него хватило ума, чтобы это понять и не тянуть, испуская жалкие последние брызги, еще лет пятьдесят, наводя на вселенную скуку…»

– Интересно, мы по большей части тоже наводим скуку на вселенную? – спросил Итале у Карантая, когда они туманным теплым вечером брели от старого графа домой, на Элейнапраде.

– Вообще-то, суть моей профессии именно в этом и заключается, – ответил писатель. – И я лучше буду наводить скуку на вселенную, чем скучать.

К ним подошел человек, одетый в некогда весьма приличный сюртук, и попросил милостыню. Итале отвел его в сторонку и немного поговорил с ним о чем-то. А когда нищий ушел, унося то немногое, что друзья смогли ему пожертвовать, Итале сказал Карантаю:

– Для него это совершенно новое занятие. Сколько же людей сейчас осталось без работы? По-моему, каждый третий или четвертый!

– Верной говорит, что на речных доках этим летом рабочих в два раза меньше обычного.

– Как и депутатов в ассамблее, – заметил Итале, глянув в сторону дворца Синалья, казавшегося в ночи особенно бледным и величественным; дворец был окружен прелестным парком с огромными каштанами.

– Интересно, почему великая герцогиня безвыездно сидит в Рухе?

– По словам Орагона, она опасается демонстраций.

– Да, Синалья, пожалуй, более уязвима. Хотелось бы знать: чего герцогиня на самом деле боится?

– Чертова австрийская корова на троне Эгена Великого! Да мы просто обязаны показать ей ее настоящее место!

Карантай рассмеялся:

– Что-то ты в последнее время уж больно свиреп!

– Все мы стали злыми. Жара. Люди устали. Господи! Как же все мы устали! Но когда-нибудь это ведь должно перемениться? Я приехал сюда пять лет назад. И все это время – всю мою жизнь, всю нашу жизнь, Дживан! – с тех пор, как мы появились на свет, сеть становилась все крепче, ячеи – все теснее… Вся Европа похожа на пересыхающий в жаркое лето пруд!

– Из которого австрийский скот допивает последнюю водичку, – подхватил Карантай.

Друзья двинулись дальше. Над тропинкой, прямо у них перед носом, перелетела с одного дуба на другой сова, мягко шевеля крыльями, похожая в сумерках на спутанный клубок темной шерсти. Сова явно охотилась.

Брелавай, который все это время замещал Итале на посту главного редактора