Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

ночь в гостинице он себе позволить просто не может. Эмануэль ссудил ему полсотни крунеров, из них теперь осталось шестнадцать; меньше, чем было в самый первый раз, пять лет назад, когда Итале приехал в этот город. «И всего у меня в этот раз меньше», – думал он, возвращаясь к реке, медленно поднимаясь пешком по тенистому бульвару и любуясь сверкающей водой. Меньше денег, меньше сил, меньше лет жизни впереди и меньше мужества, чтобы противостоять бурям, бушующим в море житейском, а также – в нем самом, ибо этот вихрь света и ветра, чувств и страстей никогда не затихал в его душе, никогда не брал передышку, его могла бы погасить одна лишь смерть, и даже толстые тюремные стены легко превращались в пыль под натиском этих бурь. Здесь, на берегу Мользена, Итале чувствовал себя странно легким, гибким, каким-то нематериальным – так, нечто мерцающее, уязвимое, неуверенное, словно мотылек, словно легкая искорка, запутавшаяся в жарких солнечных лучах и длинных земных тенях; и он, Итале Сорде, должен был тем не менее противостоять могучим силам вселенной, чтобы остаться самим собой и не только противостоять, но и участвовать в их работе, делать свое дело, быть частью этой вселенной… Странное это было занятие – быть человеком, просто идущим по залитому солнцем берегу реки; даже более странное, чем быть камнем, или рекой, или деревом, тянущим вверх свои ветви, навстречу июльской жаре… Но камни, река и деревья хорошо знали, что делают. А он, Итале, нет.

Ему навстречу попались две девочки с запыхавшейся няней, спешившие навстречу сладостному миражу – тележке мороженщика. Косички так и подпрыгивали у девчушек на плечах. Как же давно миновало его собственное детство! Добравшись до здания редакции «Новесма верба», Итале повернулся лицом к реке и оперся о парапет, глядя на сверкающую под солнцем воду. Мользен спешил к морю. Далеко ж ему еще бежать по этой сухопутной стране, подумал Итале. «Мое безбрежное королевство» – так назвал Орсинию Амадей в своей «Оде», так далеко от горького конца и безымянной…

…Хватит, сказал он себе, иди же, Итале! Он распрямил плечи, решительно перешел через улицу, поднялся по лестнице в помещение редакции и вошел, не постучав – отчасти по старой привычке. Навстречу ему шагнул, поднявшись из-за стола, какой-то молодой человек:

– Что вам угодно?

– Кто-нибудь еще в редакции есть? – пробормотал, сразу растерявшись, Итале; он никак не мог вспомнить, кто этот юноша, а может, никогда его и не знал.

– Господин Брелавай. Но он занят, у него посетитель. А моя фамилия Верной.

Он был молод, самое большее двадцать, и прямо-таки светился от излишней самоуверенности. Итале, всегда остро реагировавший на новое, был потрясен этой цветущей юностью и судорожно искал подходящую тему для разговора. Наконец он спросил:

– А вы что же, из «Амиктийи»? – И тут же вспомнил, что это студенческое общество давно разогнали, а кое-кого из его вожаков даже арестовали; все это произошло за несколько месяцев до его освобождения. В общем, вопрос его был совершенно неуместен, и парнишка прямо-таки взвился:

– А вы кто, собственно, такой?

– Я – Сорде, Итале Сорде. Извините. Я хотел…

– Вы – Сорде?

Итале молча кивнул. Верной тут же скис, точно пропитанная водой промокашка, потом замахал руками и помчался за Брелаваем, который, конечно, тут же явился. Его смуглая физиономия по-прежнему смешно увенчивала длинную фигуру, чем-то напоминая вывеску над дверью; он совершенно не изменился, так что Итале даже засмеялся от радости, обнимая его, а вот Брелавай не смог сдержать слез и все никак не выпускал Итале из объятий.

– Ну все, Томас, довольно… Да успокойся же ты наконец!

Оба были чрезвычайно взволнованы и некоторое время оказались не в силах даже посмотреть друг другу в глаза.

– Все. Нет, погоди-ка… Ага, вот он! – Брелавай выудил из кармана носовой платок и шумно высморкался. – Господи, Итале, это ты! – сказал он с нескрываемой нежностью. – Что же у тебя было?

– Было? У меня?

– Ну да, чем ты был болен?

– Тифом.

– Нет, кроме шуток? Неужели тифом?

– Какие уж тут шутки.

– Так… Ну идем же ко мне, что это мы тут застряли, точно сцену из «Отелло» с носовым платком репетируем? У меня там Санджусто сидит. Помнишь его? Господи! Итале! Неужели все-таки это ты и снова можно называть тебя по имени!.. Ты где остановился? Я даже и не пытался тебе в Совену писать. Тем более твоя баронесса просила меня этого не делать; она написала, что должна заботиться о своей репутации, политической разумеется. Долго же она тебя там прятала. Полагаю, впрочем, тебе это было необходимо.

Брелавай, обнимая Итале за плечи, все подталкивал его, таща по коридору в свой редакторский кабинет, где и без того уже совершенно ошалевший Итале обменялся рукопожатиями с человеком, один лишь вид которого убил его окончательно, ибо в памяти его вновь зазвучали неумолчное пение фонтанов, голоса Луизы и Пьеры, стук карет по мостовой на улице Фонтармана… Когда пелена воспоминаний рассеялась, Итале, все еще ощущая легкую дурноту, понял, что сидит на стуле, а остальные сгрудились вокруг и сочувственно на него поглядывают.

– Ох, простите! Видно, я еще слабоват… Как ты, Санджусто?

– Отлично.

– Ты сейчас в Красное?

– Да, уже две недели. Устаю от Англии, вот и приезжаю, – пояснил итальянец, стараясь использовать только настоящее время. Голос его звучал спокойно, да и сам он отнюдь не суетился, хоть и улыбался с видом заговорщика. Итале сразу стало легче. – Здесь ведь теперь настроения совсем другие, чем в двадцать седьмом. Даже в Айзнаре. Все такие… возбужденные… неуравновешенные… Но я не уверен, что все понимаю. Я ведь из Англии. А после Англии все на континенте кажутся чересчур возбужденными, чересчур эмоциональными, верно?

– А как в Париже? – спросил Брелавай.

– О, в Париже хорошо! Ультрароялисты, Руайе-Коллар[40], четырнадцатая статья[41], любовники, каштаны, старики, которые ловят в Сене маленьких рыбок, – Париж всегда один и тот же: он похож на женщину, а разве можно предсказать женское настроение?

Все рассмеялись, а Санджусто опять лукаво подмигнул Итале. Чувствуя себя обязанным играть отведенную ему роль, Итале принялся задавать вопросы, которых Брелавай имел полное право от него ожидать: о недавних событиях, о политических переменах в стране.

– Если и есть какие-то перемены, – сказал Брелавай, – то это прежде всего перемены в настроениях, тут Санджусто совершенно прав. Причем в самых низах, что называется, в народных массах. А наверху – ничего! Кабинет министров тот же, разве что Раскайнескар сменил Тарвена; ассамблея все что-то жует да бормочет невнятно, великая герцогиня больна – а может, и не больна, а это только слухи…